Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают
Шрифт:
Кровное родство.
И стала испытывать страх перед всеми комнатами.
Томас Хюрлиман
КРОЙЦБЕРГ
Когда Берлин был разделен на две половины и одну из них — западную — окружала охраняемая днем и ночью стена, на краю западной части города простирался район, который, не являя глазу сколько-нибудь заметных возвышенностей, назывался Кройцберг [34] .
Получив аттестат зрелости в швейцарской монастырской школе, молодой человек по фамилии Тоблер [35] с чемоданом в руке приехал в город, обнесенный оградой из бетонных плит. Учился он то одному, то другому, семестры чередовались семестрами, моды вспыхивали, чтобы вскоре угаснуть, и постепенно, мало-помалу, Тоблер оказался захваченным каким-то мутным потоком, который вынес
34
Дословно: Крестная гора (нем.).
35
В этом рассказе фамилии и клички героев говорящие. Фамилия Тоблер созвучна с существительным «Tobel» — глубокий овраг в лесу и глаголом «toben» — «бушевать», «неистовствовать».
Однажды после полудня он оказался единственным пассажиром в вагоне метро на станции «Силезские ворота». Динамик надтреснутым голосом объявил, что здесь конечная. Станция высилась над улицей, напоминая палубную надстройку выброшенного на берег океанского лайнера. Возле поручней Тоблер закурил сигарету. Скоро ему двадцать пять. У него была уйма времени и не было цели. И тогда, подняв воротник пальто, он покинул палубу подземки, чтобы выйти на лестничную клетку с кафельными стенками и спуститься к улицам этого захолустного района. Дверь еще долго хлопала своим крылом за его спиной. От жирных голубей исходило сдавленное воркование. Эта серая плоская местность называлась Кройцберг и расстилалась ниже линии метрополитена. Светясь окнами вагонов, поезд проскрежетал по железному мосту в сторону центра, и Тоблер, спрятав руки в карманы пальто, пошел за последними прохожими, углубляясь в надвигающийся вечер. Пахло горелым: здесь топили углем или брикетами. Фонари росли из асфальта криво — чугунные столбы со стеклянными колпаками, в которых средь синих сумерек подрагивали, шипя, оранжевые язычки пламени. Улица утыкалась в тупик. Церковь была закрыта, за ней тянулся длинный фабричный фасад с разбитыми стеклами. Своими пыльными зазубринами они кое-где образовали звезды, и звезды эти зияли черной пустотой с холодным подвальным запахом. Странно: здесь, на самом краю Западного мира, не замечалось отсутствия огней, не ощущалось отсутствия жизни центральной части города, ее отзвуки воспринимались как глухой шум мельничных жерновов, поминутно разрываемый воем сирен. Нет, в этом темном районе, под сенью железного занавеса, не хватало падающего снега, не хватало снежинок, что, блестя и порхая, опускались бы на землю с красновато-серого неба. Как гавань во время отлива — с осевшими в топкую грязь судами и обнаженными канализационными трубами, — так и SO 36, юго-восток Кройцберга, лежал этой зимой, этой февральской ночью, совершенно бесснежным.
Следуя изгибам погранстены, Тоблер всю ночь кочевал по злачным местам юго-восточных кварталов. Пил пиво, потом водку, потом бакарди с колой. Иногда в нос бил кисловатый запах пота, иногда — сладковатый запах марихуаны. Он чувствовал себя донельзя великолепно и донельзя скверно. Мечтал выудить свою записную книжку из канала на глазах у зуркамповцев. Назовите ее как угодно, хоть топляком, сказал бы он скромно, делайте с ней, что хотите. Он ударил себя кулаком по лбу.
— Чушь, — воскликнул он, — все это — чушь!
И поклялся завтра же с утра сесть за книги и закончить учебу, но уже после очередной стопки забыл, какой предмет выбрал в качестве главного — философию или театроведение. На рассвете встретил трех явно пьющих горькую девах, которые стали хором уверять его, что раньше выступали на подпевках у Ивана Реброва. Причем брали якобы такие высокие и низкие ноты, какие были Ивану не под силу. Да и вообще, заявили они, Иван — сволочь. И когда, забасив утробными голосами, подруги вознеслись до звончайших трелей, Тоблер бросился самой пышной на шею.
— И я тоже, — проговорил он со слезами на глазах, — ex-in spe [36] .
Через час он оттолкнул от себя женщину, распахнул дверь и дал сверкавшему утреннему солнцу взорваться в своих зрачках. Преследуемый хмельной тройкой, он смеялся и убегал зигзагами. В глаза вдруг бросилась неоновая надпись: «Последний геллер». «Немедля туда!» — приказал себе Тоблер. Грохот, топот, он поскользнулся, упал, сел — приземлился на пятую точку. Удивленно осмотрелся. Трактир находился в полуподвале, и везде — под столами, под стульями — валялись шахматные фигуры. Шахматные фигуры? Шахматные фигуры! Установив, что все действительно так, и немало удивившись, Тоблер с трудом взгромоздился на стул. Ему захотелось выпить здесь последнюю кружечку пива. Он, мягко говоря, выдохся, и все же знал, что из этой бездны безнадежности уже скоро и так стремительно, как никогда прежде, вырастет вершина его великолепия. Держа кружку обеими руками, он поднес пиво к пылающим губам.
36
Экс-будущий (лат).
Выпив последнюю, он выпил еще и самую последнюю. Куда он мог податься? В университет. В таком состоянии? «Хорош, хорош, — бормотал Тоблер, — лучше некуда…» Может быть, он спал?
У подножья колонны, в светлой полуденной тишине, сидел старичок в белом халате. Сидел перед шахматной доской — один, без противника. А все вокруг, казалось, дремало — и люди, и предметы. Только из соседнего зала доносился стук бильярдных шаров — иногда они закатывались в лузы и с грохотом падали в ящик. Язык у Тоблера был как из наждачной бумаги, глаза опухли, а от косого солнечного луча, проникавшего в зал откуда-то сверху, раскалывалась голова. Если кто-нибудь проходил по тротуару, луч разрезали невидимые ножницы. Тени от ног, вспышки света… «Дыра какая-то», — подумал Тоблер, но тут из непостижимых глубин разрастающимся пузырем всплыло воспоминание, что весь пол усеян шахматными фигурами. А согбенный старичок возле колонны? Тоблер встал, всмотрелся — действительно, старичок играл без фигур.
Щелкнув пальцами, Тоблер подозвал кельнера и заказал два двойных корна: один для себя, другой для шахматиста. Приветственно поднял рюмку, сказал «ваше здоровье», однако старичок, погруженный в свои раздумья, и не думал брать рюмку, а уж тем более благодарить — хотя бы взглядом.
Ближе к вечеру Тоблер узнал, что старичка зовут Айтель [37] , в «Последнем геллере» он жарит цыплят, а когда на улице стало темнеть, ему сказали, что часов двенадцать тому назад Айтель вызвал на поединок за шахматной доской некоего великого незнакомца — если без обиняков, то самого Бога.
37
От нем. «eitel» — «тщеславный», «самонадеянный».
— Бога? — переспросил Тоблер.
Мат или ничья — шипели ему в ухо беззубые рты, из которых разило сивухой. Надеялись, что от забредшего сюда малого каждому перепадет кружка пива, а то и рюмочка шнапса. В конце концов он угостил всех непрошеных информаторов.
В трактир между тем понабилось немало народу, в игральных автоматах жужжали колеса фортуны, и взмокший от пота кельнер, которого все кликали Шпритти [38] , протискивался, сыпля ругательствами и прикрывая поднос грудью, сквозь толпу бродяг и алкашей в длиннополых, обтерханных одеяниях. Стремясь выкурить табак до последней крошки, они насаживали «бычки» на иголки и прижимали их к посинелым, потрескавшимся от мороза и лихорадки губам.
38
От нем. «Sprit» — «спирт».
— Старик действительно играет с Богом? — спросил Тоблер.
Шпритти нагнулся к его уху.
— Без фигур, — выдохнул он полушепотом и тихонько захихикал. Последнюю, окрашенную в фиолетовый цвет прядь своих волос Шпритти приклеил поперек черепа, а его бабочка свисала с засаленного воротничка, напоминая засохший цветок. Нет, добавил он еще, он, Шпритти, не собирается убирать Айтеля, это дело его напарника.
Напарник, по прозвищу Дылда, появился лишь около полуночи. С утра он играл в соседнем зале в бильярд и теперь, похожий на часовую стрелку, пробирался среди затерявшихся где-то между сном и выпивкой мужчин. Усики у Дылды были словно ножом вырезаны. Он молча огляделся, потом подошел к Тоблеру, спросил: «Что вам от нас нужно?» И самодовольно-снисходительной ухмылкой вытянул усики в горизонталь.
— Ничего, — ответил Тоблер, — ничего.
Под потолком висел желтый плафон, и скопившийся там мушиный помет — Тоблер заметил это только сейчас — темным зрачком впивался ему в темя. Но разве и все находившиеся здесь люди не таращились на него — и Дылда, и Шпритти, и даже выпивохи, которые, один за другим, просыпались, подымались и, подобно стае хищников, подступали к нему все ближе и ближе — с их воспаленными до красноты глазами? Они связывают мое появление здесь с игрой, которой увлечен Айтель, подумал Тоблер и попробовал улыбнуться. А спустя мгновенье почувствовал, как его пронзил страх. Айтель так и не дотронулся до поднесенной ему рюмки, а его блестящие черные туфли под стулом стояли в луже.