Мир цвета сепии
Шрифт:
– Да ладно, я ж понимаю: дело молодое, тем паче не женат. Ступай себе, Дима, поспи, – сказал он, вскинув ладони к плечам, будто сдавался перед правами моей молодости, и улыбнулся на прощанье. Меня его улыбка слегка нервировала: ростом он был пониже меня, но, когда улыбался, широко растягивая свои большие красные губы, я отчего-то чувствовал себя недомерком; казалось, он надо мной нависает, будто хочет меня своим улыбчивым ртищем обмусолить, поставить засос или ещё какую гадость сотворить.
Я шагал к дому, с жадностью глотая прохладный воздух, в голове вертелось: «Ма-а-ка, купли чиколатку!»
Закончился май. По городу гуляли слухи о продуктовых карточках;
Я по-прежнему жил у Саши Розенберга. Аня уехала, но перед отъездом всё-таки «сорвалась». Часов в семь вечера я стоял на «Пятаке» с Леной Пономарёвой. Говорили – не помню уж о чём, – смеялись, потом я заметил, что Лена всё посматривает куда-то за моё плечо. Обернувшись, увидел Аню. Она стояла у заборчика и с делано беззаботным видом глядела по сторонам. Я, конечно, обрадовался: ясно было, чего она там стоит. Подошёл.
– Привет, красавица. Кого дожидаешься?
– Куда ты делся? К телефону не подходишь.
– Думал, ты уехала. Дома давно уже не живу.
– Нашёл кого-то?
– Ань, ты чего хотела-то?
– Нашёл, спрашиваю? – ноздри задрожали, прищурилась.
Я пожал плечами.
– Нет пока. Чего мне торопиться… Так чего хотела-то?
– Чего, чего… Соскучилась – вот чего.
Аня целеустремлённо и быстро шагала к моему дому. Я шёл чуть позади. Смотрел сверху на тонкую, чуть тронутую загаром шею, представлял её решительно сжатые пухлые губы и восторгался тому, насколько я был подвластен этому взбалмошному пятидесятикилограммовому человечку.
Только зашли в комнату, вцепились друг в дружку и пали на кровать. Раньше случалось и мимо, на пол, падали, и на землю в ночном парке. Как бы обоюдный припадок случался. Мы такое незаурядное влечение иногда даже обсуждали, вроде бы посмеиваясь, вроде бы в шутку: почему так? О любви не говорили.
Я лежу на спине; Аня мостится сбоку: рука у меня на поясе, голова – на груди.
– Всё. Завтра едем, – говорит она. – Что, так и будешь молчать? – приподнявшись на локте, смотрит в лицо.
– Что толку говорить? Всё равно по-своему сделаешь.
– А ты взял бы да попросил…
– О чём?
– Ну, чтоб не уезжала. Валера вот умеет просить, – подняв брови домиком, она тянет нежно: – Ну пожа-а-алуйста…
– Бе-е-е… Похоже?
– Вот всегда ты так… насмешничаешь.
Встаю с кровати.
– Знаешь, хватит с меня этого идиотизма. Езжай, улетай со своим дуралеем хоть в другую галактику, хоть в тартарары. Пожа-а-алуйста.
Вспыхивает:
– Я просто хочу уехать из города, понятно тебе? И нечего тут зловредничать! Что-то происходит, а что – никто толком не знает. В магазинах – шаром покати, карточки ввести грозятся, очереди кругом; помойки не вывозят, вонь, крысы шмыгают! Тоска берёт, – после короткой паузы меняет тон: – Дима, может, тоже поедешь?.. Там, говорят, лес, речка красивая.
– Что, приятных привычек не хочешь лишаться? По кустикам там меня таскать будешь?
Смотрит с презрением. Начинает одеваться. Я уже жалею о своём выпаде: не годится так расставаться.
– Ладно, не злись. Может, и приеду… попозже. Адрес только оставь.
– Адреса точного нет. Знаю только, что станция «Лукошки» называется. Нас там Валеркин друг должен встретить.
– Позвонишь тогда, – записываю на листке телефон Розенберга.
Аня ушла, а я, как и в прошлый раз, захандрил. Всегда считал себя человеком простым, незамысловатым, но с ней всё менялось. У меня возникали какие-то порывы, эмоциональные бури, короче говоря, полнейший разброд чувств. И ещё меня преследовала вина. Порой, глядя на спящую Аню, я ощущал себя последним подлецом, будто ребёнка обидел, обманул как-то. Возможно, пустая рефлексия, не знаю…
Ждал звонка. Справлялся у соседей, не звонил ли кто. «Нет, никто не звонил», – отвечали они. Я засомневался: может, обманула и никуда не уехала. Позвонил Аниной матери. Она сказала: «Уехала, с Валерой уехали, но адреса не оставили. Обещали позвонить».
Что ж, не впервой: бывало, и на месяц, и больше Анюта пропадала, не утруждая себя звонками. Как я ни бодрился, как ни посвистывал, надежда на перемены потухла. Раз или два в неделю выходил на «Пятак», выпивал с парнями стаканчик вина, но веселее от этого не становилось. Наступило какое-то эмоциональное отупение. Единственное, что я чувствовал, – это смутное беспокойство, словно предчувствие болезни у ипохондрика.
Саша моё подвешенное состояние угадывал, смотрел сострадательно, пытался отвлечь. Один раз пригласил в «Ленком» [1] на «Кладбищенского ангела», в другой – точно девушку – в кино. Я был ему благодарен и на вечерних посиделках терпеливо выслушивал пространные рассуждения о его двух родинах, о грядущей ностальгии по России.
Оставив надоевший «Пятак», я гулял по городу в одиночестве. Кружил по району, отыскивая памятные места детства. Иногда уходил за пределы Петроградской. Переходил Кировский мост [2] , пересекал Марсово поле – шёл к Русскому музею. Несчётное количество раз я бывал там подростком: возможно, некой домашностью завоевал он моё сердечное расположение (в отличие от помпезного Эрмитажа). Все свои любимые полотна я просмотрел до дыр, поэтому просто бродил по навощённому паркету тихих залов. Утомившись, присаживался где-нибудь в коридорчике, смотрел, как за окнами валит снег, думал о всяком разном.
1
Санкт-Петербургский академический театр имени Ленсовета.
2
До 1991 года Троицкий мост в Санкт-Петербурге назывался Кировским.
Этим летом я просто проходил мимо: гулял-то вечерами, когда музей был закрыт. Жизнь вне дома, моя тихая коморка, прогулки по памятным местам – всё это мало-помалу возвращало мне душевное равновесие.
Однажды после работы я шёл по Большому проспекту в надежде раздобыть чего-нибудь мясного. Повезло: наткнулся на лотошника с курицами. Купив три пупырчатые синеватые тушки, я тронулся к дому, как вдруг сзади на меня налетели, запрыгнули, будто в чехарду хотели сыграть. Я вздрогнул и в сердцах, чтоб отправить прыгуна в пике к асфальту, резко нагнулся, но почувствовав вовремя, что на мне женщина, успел придержать её. Это была Ольга – та, что бросалась в мужа картошкой.
Расцеловав меня в щёки по-родственному, затараторила: мол, почему не звонил, ведь она вся по мне извелась, истосковалась и прочее в том же духе. Я поначалу раздумывал, как бы от неё отделаться: устал, да и воспоминания о мартовском загуле приятными отнюдь не были. Однако Ольга, которая с начала весны заметно изменилась, посвежела, поправилась чуток (даже ямочки на щеках появились), так непосредственно радовалась нашей встрече, что я передумал. Оглядевшись на всякий случай, спросил:
– А твой-то где?