Мир и война
Шрифт:
Молодая красивая медсестра принесла стакан с марганцовкой, сказала, как о чем-то самом обыкновенном, чту туда нужно сунуть, на сколько времени и как часто это делать. И Юрий успокоился — здесь он по-настоящему отдохнет от скучных малопонятных лекций, от надоевшей строевой, от неотвязных кроссов на стадионе, от хиханек и хаханек в общежитии, от уроков физкультуры, на которых чувствовал себя ущербным — на турнике едва три раза мог подтянуться, про брусья или кольца вообще говорить нечего. А побороть свою неумелость в спортивных делах было лень, не хотелось. Неинтересно. Даже почти не завидовал ни в школе, ни здесь, в небольшом спортзале Академии, тем, кто так искусно и красиво — как, например, Марк Лихтик, Миша или Борька Чернопятов — выделывают разные штуки на брусьях, кольцах,
К тому времени, как Юрий вышел из лазарета с органом вполне здоровым, но, увы, так и не использованным еще по своему основному назначению, до зимней экзаменационной сессии оставались считанные недели. Многие слушатели, особенно такие старательные, как Петя Грибков и Саня Крупенников, уже засели за учебники и конспекты. Юрий тоже порою клал перед собой конспект (чужой) и выписывал из него основные сведения, формулы, решения — проще говоря, делал шпаргалки. Конечно, не одними шпаргалками жив человек, и если, скажем, по истории партии (разные там съезды, программы, победы) они могут полностью заменить мысли, то в таких предметах, как высшая математика, начерталка, физика, только на шпаргалках далеко не уедешь: что-то надо и на месте сообразить… А еще Юрия выручал на экзаменах стиль, манера изложения — то, что наши деды красиво называли элоквенцией — даже если он не вполне твердо понимал то, о чем так красноречиво говорил. Видимо, в таких случаях на него находило особое вдохновение. Впрочем, в просторечии это можно назвать обыкновенным нахальством.
Занимался он своим подпольным малопочетным промыслом — составлением шпаргалок — в тихой немноголюдной читальне Академии, где большую часть времени совершал то, что и подсказывало само название, а именно — читал, причем не учебники и не «первоисточники», а книги и журналы, которые брал в немалом количестве в соседнем коридоре — там помещалась небольшая уютная библиотека. В ней Юрий сразу почувствовал себя, как дома, а с ее «хозяйкой», Светланой Игоревной, у него сложились дружеские отношения, впоследствии несколько перешагнувшие границы дружбы. Светлана жила тогда без мужа, растила сына, которому было лет тринадцать. Серьезные, но безответные чувства к ней в те годы испытывал Ваня Рафартарович из Юриного учебного отделения, тоже заядлый читатель, — высокий, жутко худой, с огромными черными глазами… (Бедный Ваня, ты ими сейчас уже ничего не видишь — даже помпезный скульптурный комплекс на Мамаевом Кургане, недалеко от которого живешь…)
Все же не только к помощи шпаргалок, мастерски составленных (для чего, согласитесь, нужны кое-какие знания) и написанных мелким бисерным почерком, прибегал Юрий; иногда он по-настоящему занимался — за день-два до экзаменов. Терпеливым его партнером и наставником был (спасибо ему!) Марк Лихтик, кого можно, пожалуй, охарактеризовать следующим набором эпитетов, каковому он и по сию пору вполне соответствует (если не считать одного-двух определений, связанных со спортом и возрастом): сдержанный, уравновешенный, стройный, рассудительный, остроумный, добропорядочный, скромный, гимнастического склада, широкий (по натуре), твердый, чтобы не сказать — упрямый (в принципах и заблуждениях), терпеливый.
Марк жил не в общежитии, а у себя дома, на одной из Линий Васильевского Острова. По собственным его словам, пошел он в Академию не по зову сердца, а из-за материального положения семьи: здесь и стипендия намного больше, чем в обычных институтах, и одежду дают. До этого, по тем же причинам, хотел попасть в авиацию, но не прошел медицинскую комиссию: после вращения на специальном стуле склонился не в ту сторону и не под тем градусом. (Юрий тоже проходил эту проверку, когда надумал записаться в парашютный кружок, и тоже «уклон» у него оказался больше, чем требовалось). Что касается выбора именно этой Академии, то просто она размещалась ближе всех остальных к дому Марка, даже на
Через год после поступления Марк спешно женился на своей бывшей однокласснице Соне — у той умер отец, и была угроза, что отберут часть квартиры. Так что на танцы в клуб и во Дворец Культуры Кирова он не ходил, участия в «мальчишниках» не принимал. Женский вопрос был ему не интересен…
Марк, Миша, Саня, Петя, Рафик, Дима… Юрий не считал, не ощущал их тогда своими истинными друзьями — такими, как за два года до этого Витю, Колю, Андрея или, позднее, Женю Минина, Соню, Лиду, Милю, Сашку Гельфанда… Его не тянуло видеться с ними, делиться сокровенным. А сокровенными были всегда для Юрия его настроения. Вернее, одно настроение — плохое. Хорошего не бывало… По крайней мере, так ему казалось. Да и сейчас кажется… И с этим настроением, неотъемлемым от него, как тот самый, недавно излеченный в лазарете орган, он жил (и пока еще живет), учился, воевал, преподавал, любил, пил, писал… Оно было, как неустранимый гвоздь в ботинке, как нездоровый позвонок в хребтине, который нет-нет — дает о себе знать: в счастливые часы застолья или иных, более интимных, удовольствий, за письменным столом, за рулем, на родине, на чужбине… Словом, как пишут в официальных поздравлениях: «в работе и в личной жизни».
Нет, близости с однокашниками не было. Так, общие разговоры: что, где купить из еды, «займи место в столовой», «хорошо бы ту блондиночку, которая вчера на танцы приходила…» Петька протирал бриджи над учебниками, в свободное время утомительно хохмил и вообще был старше на целых четыре года; Мишка совсем очумел со своей Одессой-мамой, неизвестно отчего всегда весел и улыбается (Юрия это раздражало); с Рафиком они вообще через несколько месяцев обиделись друг на друга (причина неясна им до сих пор) и перестали разговаривать; Марка можно было увидеть только на лекциях, к себе домой почти не приглашал, Юрий бывал у него всего раза два; Саня слишком серьезный стал, к тому же назначили комсоргом — а все эти должности и их исполнителей Юрий с рождения избегал. (Не по какой-то понятной ему тогда причине, просто из-за своей патологической общественной пассивности.)
Кроме того, почти все ходили в различные кружки, секции. Юрий попытался в парашютную — не прошел, в секцию бокса — несколько раз постучал кулаками в «грушу» — надоело; в гимнастическую — не с руки (да и не с ноги). Записался в хор, которым руководил седой мужчина в потрепанном синем костюме. Для поступления надо было спеть что-нибудь, и Юрий, смущаясь и краснея, пробормотал две строчки из «Катюши»: «Расцветали яблони и груши, поднялись туманы над рекой…» К его удивлению, он был принят, и они сразу стали разучивать «Ноченьку» из оперы «Демон». Юрий стоял рядом с Саней Крупенниковым и усердно выводил: «Но-чень-ка, тем-на-я, ско-о-ро пройдет о-на…» И дальше: «Выйдет на небушко солнышко ясное, будет дороженьку нам освещать…» От этих уменьшительных щемило в горле: они напоминали о какой-то другой жизни, которая была когда-то, но уже не будет… Почему-то вскоре хор распался.
А петь Юрий все равно любил, в голове почти непрерывно скользили по невидимым нотным линейкам мелодии, которые он изредка воплощал в звуки — в те немногие минуты, когда оказывался один в комнате общежития, в аудитории, в уборной; напевал на улице во время сиротливых блужданий или когда спешил на лекции. Но больше всего пел «про себя», «внутри себя»… Что пел? Все, что слышал по радио, на патефонных пластинках, на концертах, в кинокартинах; что пели Изабелла Юрьева, Кето Джапаридзе, Утесов, Любовь Орлова, Вадим Козин, Шульженко, Виноградов, Петр Лещенко…
Кончаются лекции, и Юрий, если не усаживается в читальне с романом Хемингуэя, Дос Пассоса или Германа, то надевает в раздевалке шинель, фуражку и побыстрее выходит на набережную: чтобы никто не встретился, не задержал, не дал какого-нибудь поручения, не сказал что-нибудь, что сразу испортит настроение — и не захочется никуда идти.
Он выходит на набережную и идет направо — к Стрелке, к Бирже, к ростральным колоннам, а там через мост, и вот уже Невский. (Название «25-го Октября» не прижилось, никто его не употреблял.)