Мир и война
Шрифт:
Честность, вообще-то, давно не значилась, как мы знали из литературы, среди главных российских добродетелей, но частная собственность все же, хотя бы по закону, считалась неприкосновенной. Советская же власть отменила это, если не прямо, в лоб, то, по крайней мере, косвенно — всякими своими лозунгами вроде: «грабь награбленное», «экспроприация экспроприаторов экспроприируемыми», и другими в этом роде… Интересно, многие ли из правоверных борцов за свободу и равенство были в состоянии выговорить все это про бедных экспроприаторов?.. Впрочем, пускай утешатся борцы: их потомки в разных сферах деятельности так и не научились, даже за семьдесят лет советской власти, правильно склонять свои собственные числительные и делать верные ударения в простейших
Но вернемся к разговору о собственности. Государство отобрало ее у всяких там «буржуинов», купцов и кулаков. Отняло дома, поля, сараи, рестораны, трактиры, лошадей и быков. И все это, значит, принадлежит теперь народу. Так? А потому, что зазорного, если не худший представитель народа хватает себе из всего этого богатства какой-нибудь общественный стул, карандаш, электролампочку, копирку, керосин, бензин, капусту, свеклу, зерно?.. И, тем более, если немножко недоплачивает, или совсем не платит, в каком-нибудь захудалом ресторане, который тоже принадлежит народу, и где грубый официант еще измывается над ним и наверняка обсчитывает, а может, и отливает водку из его граненого стакана себе в пасть…
В общем, вспоминая один забавный анекдот, хочется воскликнуть по поводу морального облика моих молодых людей словами хозяйки публичного дома, обращенными к прелестным, но падшим созданиям, которые испугались некоторых, скажем так, параметров клиента: «Да, согласна — ужасно. Но ведь не ужасно, ужасно, ужасно!..»
А потом Юрий зашел на Башиловку, к Соне Ковнер. Но, как и Мили, ее не было в Москве. Отец, как всегда, в командировке, дома одна только мать, Роза Семеновна, полная вальяжная дама со следами былой красоты и немыслимым запасом категорических сентенций на все случаи жизни — в основном, о пользе учения (она в свое время кончила гимназию!), а также обо всем прочем. Мужа своего — худого носатого человека в синем потрепанном костюме — она так измучила ими, что тот от отчаяния завел любовницу; Соня же проявляла удивительное терпение — больше не от любви, а от жалости к матери и еще, пожалуй, в немалой степени из-за лености характера, боящегося всякой смены установившегося порядка вещей.
Роза Семеновна сказала, что Соня под Полтавой, в деревне… постой, как она у них называется?.. Миски Млыны, что значит Местные Мельницы, там их полтавская родственница снимает на лето две комнаты, и Соня готовится к поступлению в институт. Да, да, опять в юридический… Удивительная лентяйка! Прошляпила весь прошлый год. Помню, когда я заканчивала гимназию…
Это было уже надолго, и Юрий с тоской озирал знакомую по прошлым годам комнату, где они столько раз собирались, танцевали, пили вино, где он обнимал Нину, прижимал ее к себе всю — от шеи… нет, от груди и до… до чего? Она сначала слегка отстранялась, а потом уступала… Где много пели… И эту, как ее… никому не известную тогда песню: «Жизнь моя полным-полна исканий, переездов и переживаний»… Где… Что, Роза Семеновна?
Сонина мать говорила уже о другом… Ты смотришь на манекен, Юра?.. Вряд ли он смотрел на этот обрубок тела — без головы, без шеи, туго обтянутый плотной сероватой материей. Манекен стоял здесь всегда, насколько помнил Юрий, потому что Роза Семеновна умела неплохо шить и делала это в перерывах между заботами по хозяйству и поучениями ближних.
А Роза Семеновна продолжала говорить. С горделивой застенчивостью объясняла она Юрию, кивая на манекен, что тот сделан по ее фигуре… да, да, вскоре после рождения Сони… тогда Роза Семеновна много шила, у нее было много заказчиц… не то, что теперь… И сразу, без перехода, спросила: а почему тебе, Юра, не съездить к Соне в гости? Билет, говоришь, у тебя бесплатный, здесь ты скучаешь. Поезжай, она будет рада. И объясни ей, пожалуйста, что надо готовиться,
— Скажу, — решительно ответил Юрий. В самом деле, почему не поехать? Полтава, Украина… «Богат и славен Кочубей, его поля необозримы…» А купанье там есть? Две минуты ходьбы? Прекрасно… Еду! Сегодня же пойду за билетом. Это с какого вокзала?..
Дома Юрию, как обычно, препятствий не чинили: хочешь поехать? Поезжай… И через несколько дней он опять сидел, а точнее, лежал на третьей полке набитого людьми, мешками и фанерными чемоданами вагона.
В самом деле, отчего он так легко срывался из дома? Шестнадцати лет — в Тобольск. Через год — в Ленинград. А теперь, после годичного отсутствия, не мог пробыть дольше четырех-пяти дней… Неужели так равнодушен к отцу, матери, брату? К занудливой бабе-Нёне? Зол на них? Что они ему сделали плохого? Может, просто бесчувственный монстр какой-то?
Не думаю, что короткое французское словцо применимо к Юрию. Куда уж ему до монстра! Просто обыкновенный московский мальчишка, с детских лет не имевший своего угла. (Как, впрочем, миллионы других детей и взрослых в стране, где угораздил меня черт родиться с моим умом и талантом… Как сказал Пушкин. Но не про меня.) Измученный неизбежностью все время пребывать на людях, Юрий, так мне кажется, с определенного времени стал — скорее всего, неосознанно — предпочитать людей посторонних, кого меньше знаешь, перед кем меньше обязательств, кто чаще сменяет друг друга — и, по всему этому, с которыми легче. А родителей он любил, особенно отца, к брату и бабушке был достаточно привязан, и, когда она совсем постарела, он и думать забыл, сколько неприятных минут (часов, дней) доставляла она ему в детстве, и как он клялся самому себе всегда помнить об этом.
Но все это совершенно не занимало его мысли сейчас, когда трясся на пыльной полке и мучительно решал глобальный вопрос: встать прямо теперь и попытаться прорваться в грязную, пропахшую мочой уборную или потерпеть до середины ночи, когда будет легче туда попасть.
(К счастью, ни эти, ни последующие неудобства подобного рода — например, в коммунальной квартире с двадцатью жильцами, не слишком нарушили функции мочеполовой системы нашего героя. И в Полтаву он прибыл тогда без сяких ощущений рези, задержек или, не дай Бог, камней в разных пунктах этого сложного устройства.)
2
И вот он в Млынах, деревеньке на берегу небольшой спокойной реки, в белой мазанке, посреди вишневых деревьев. И все тут недорого: молоко, сметана, овощи; а скоро будут фрукты.
Удивительно все-таки живуче селянское племя! Чего только с ним ни вытворяли за прошедшие годы всякие продотряды, комбеды, партуполномоченные, колхозы, совхозы, «раскулачиватели», изобретатели «Павликов Морозовых» — ан, не доконали при том. Снова стояло оно (пусть не так прочно) на земле, снова кормилось и кормило других (пускай не так сытно); снова было кому держать в руках лопату, тяпку, грабли… Словом, не кануло еще во времени крестьянское поколение, не исчезли традиции. И лишь теперь, к концу века, можем смело сказать: партия выполнила наказ своего вождя — избавила крестьянина от «идиотизма сельской жизни», а страну — от хлеба и прочих продуктов… И надолго…
Дни проходили быстро: купанье, ленивое валянье на песке, ленивые разговоры — все больше о бывшей школе, о ребятах; незамысловатые трапезы; Соня много читала и мало занималась, Юрий бродил тогда по деревне, шел в ближнюю рощу; а когда темнело, они отправлялись к дому на другом краю, где играла музыка и можно было потанцевать.
Давно Юрий не испытывал такого состояния безмятежного покоя — и совсем не хотелось искусственно возбуждать себя (или, наоборот, расслаблять) стопкой-другой водки. Он и без допинга ощущал легкость и раскованность. Соня нравилась ему все больше с каждым часом; приятны были случайные ее прикосновения, полуодетое тело.