Мир, которого хотели и который ненавидели

Ксенофонтов Иван Н.

Если сопоставить время отсылки из Петрограда в Брест-Литовск последней телеграммы за подписью Ленина и Сталина (18 часов 30 минут) и временем окончания там последнего заседания политической комиссии (18 часов 50 минут), то, имея в виду даже разницу со среднеевропейским временем, Троцкий вряд ли мог получить ее до начала заседания. Каких-либо свидетельств обратного нет.

Но есть другая телеграмма, которую Троцкий в тот же вечер, после окончания заседания политической комиссии, послал в Петроград. Ее содержание следующее: «Петроград. Председателю Совнаркома Ленину. Переговоры закончились. Сегодня после окончательного выяснения неприемлемости австро-германских условий наша делегация заявила, что выходим из империалистической войны, демобилизуем свою армию и отказываемся подписать аннексионистский договор. Согласно сделанному заявлению издайте немедленно приказ о прекращении состояния войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией и о демобилизации на всех фронтах. Нарком Троцкий» ^!.

Из этого текста также не ясно, знал ли уже Троцкий в час отправления телеграммы послание в его адрес из Петрограда, подтверждающее прежнюю точку зрения по вопросу о мире и его подписании. Решительный же тон телеграммы самого Троцкого говорит о том, как представляется, что он еще более в это время уверовал в правильность предпринятого нашей делегацией демарша, который, конечно, был неожиданным для держав австро-германского блока. Генерал Гофман впоследствии напишет, что «смущение было всеобщее», что, по его мнению, «декларация Троцкого была не чем иным, как прекращением перемирия»⁸⁴³.

Это подтверждает и Иоффе. «Когда Л. Д. Троцким оглашена была последняя декларация,— писал он,— она грянула как гром из ясного неба. Ничего подобного немцы не ждали. Все молчали. Кюльман бормотал что-то маловразумительное. Искали выхода, но не находили. Наконец предложили созвать пленум. От этого Российская делегация отказалась» ⁸⁴⁴. Иоффе рассказывает, что после отъезда Троцкого с частью делегации в Петроград он остался в Брест-Литовске и к нему на следующий день пришел директор правового департамента Криге, чтобы завершить технические дела конференции. Криге искал прецедент создавшемуся положению и нашел его в далекой истории, в войне греков с персами. Разумеется, Криге пришел искать не прецедент, а выяснить, как Совнарком представляет себе «дальнейший ход событий»⁸⁴⁵. Обратим здесь внимание на то обстоятельство, что и немцы восприняли заявление Троцкого как документ Советского правительства. «Было бы безумием, если бы мы теперь опять воевали с Вами,— приводит далее Иоффе слова Криге.— ...Об этом никто и не думает. Необходимо найти выход. Мы можем не иметь мирного договора, но вести переговоры по конкретным вопросам. Нам необходимо будет съехаться с Вами в Стокгольме для того, чтобы переговорить хотя бы о военнопленных» Иоффе в ответ сказал Криге, что от таких переговоров, как он полагает, Советское правительство, наверное, не откажется⁸⁴⁶.

Наконец, здесь будет уместным изложить и оценку самого Троцкого: в чем он видел смысл предпринятого нашей делегацией действия на этом последнем заседании политической комиссии 28 января (10 февраля)? Он писал: «Мы все были солидарны в том, что переговоры нужно тянуть как можно долее, чтобы извлечь из них весь агитационный «капитал» и в то же время выгадать как можно более времени, дав истории возможность приблизить нас к германской и общеевропейской революции»⁸⁴⁷. Это была общая точка зрения. И Троцкий продолжает: «Разногласия начинались с вопроса: как быть в случае ультиматума? Тов. Ленин ставил вопрос ребром: ни в коем случае не доводить переговоров до разрыва. Раз мы не можем вести войну, то непозволительно играть с войной. Меньшинство партии, наоборот, считало обязательным довести переговоры до разрыва, чтобы ответить на наступление партизанской войной. Наконец, было течение, которое считало невозможным военное сопротивление, но в то же время находило необходимым довести переговоры до открытого разрыва, до нового наступления Германии, так, чтобы капитулировать пришлось уже перед очевидным применением империалистской силы и вырвать тем самым почву из-под ног инсинуаций и подозрений, будто переговоры являются только прикрытием уже состоявшейся сделки»⁸⁴⁸. Дав характеристику этим трем течениям, Троцкий подчеркивал по поводу последней точки зрения: «Этот агитационный довод представлялся решающим автору настоящих строк»⁸⁴⁹.

Почти одновременно с отправкой телеграммы в Совнарком Ленину Троцкий отправил еще две депеши. Одну — главковерху Крыленко, которая гласила: «Согласно сделанному делегацией заявлению издайте немедленно этой ночью приказ о прекращении состояния войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией и о демобилизации на всех фронтах»Она была послана около 22 часов 28 января⁸⁵⁰. Тогда же была отправлена телеграмма аналогичного содержания и в Наркомво-ен⁸⁵¹. Третья, уже упомянутая нами,— в Совнарком Ленину пошла через каналы НКИД⁸⁵².

Поспешивший с отправкой всех этих трех телеграмм Троцкий вызвал неразбериху. Распоряжение о демобилизации армии, исходившее от него, воспринималось адресатами как правительственное решение, хотя такового и не существовало. Так, Крыленко, получивший эту телеграмму от Троцкого, в ту же ночь отдал соответствующее распоряжение по армии⁸⁵³. И потянулась цепочка: от Крыленко в Ставку, в Верховную коллегию при штабе главковерха, где, полученное в 8 часов утра 29 января (11 февраля), это распоряжение было тут же радиограммой с грифом «Всем, всем, всем» передано на фронты⁸⁵⁴. Приблизительно тогда же, утром 29 января, Ленин получает сообщение о приказе относительно демобилизации армии на всех фронтах и отдает указание передать в Ставку об отмене всеми возможными способами этого приказа⁸⁵⁵. Но было уже поздно, на фронтах о демобилизации знали. И поэтому, вероятно, указание Ленина о его отмене дальше Ставки никуда не пошло: в жизнь пока начал проводиться приказ о демобилизации.

В тот же опять-таки день, 29 января (11 февраля), но уже в 17 часов вечера в штабы всех фронтов за подписью Крыленко был направлен приказ, в котором сообщалось о прекращении мирных переговоров, воспроиз* водилось сделанное Троцким заявление в Брест-Литовске от 28 января (10 февраля) и объявлялось: «В связи с этим предписываю немедленно принять все меры к объявлению войскам, что война с Германией, Австрией, Турцией и Болгарией с этого момента считается прекращенной. Никакие военные действия иметь места не могут. Настоящим объявляется одновременно начало общей демобилизации на всем фронте» К Штабам фронтов и армий предписывалось принять меры к уводу войск с передовой линии⁸⁵⁶. В своих воспоминаниях этот шаг Советской власти начальник штаба главковерха М. Д. Бонч-Бруевич характеризует следующим образом: «Получилась явная неразбериха: мирные переговоры прерваны, соглашение не достигнуто, а приказ говорит об окончании войны и демобилизации всех армий... Я не мог не почувствовать огромной угрозы, нависшей над страной. Поведение большевиков в этом вопросе, несмотря на все мое стремление остаться лояльным, показалось мне глубоко ошибочным и лишенным здравого смысла»⁸⁵⁷.

В свою очередь В. Д. Бонч-Бруевич вспоминал относительно шага нашей делегации в целом, который она сделала в Брест-Литовске: «Когда получено было известие, что наша комиссия по переговорам с немцами о мире пришла к нелепому предложению, которое можно было формулировать «не мир и не война», Владимир Ильич выразил глубокое изумление этому решению и сказал, что «эта неопределенность обойдется нам дорого». Многие находили весьма остроумным, а сущности, крайне нелепый выход, который будто бы нашел Л. Д. Троцкий, придумав такую штуку, вместо определенных условий мира...»⁸⁵⁸. Словом, положение складывалось сложнейшее.

Поскольку вся советская печать ничего не писала о серьезных разногласиях в руководящих кругах партии по вопросу о мире, то занятая нашей делегацией в Брест-Литовске позиция воспринималась как линия Советской власти, большевиков. Поэтому и поддержка массами этого курса, его одобрение широкими партийными кругами были повсеместными. Так, 29 января (11 февраля) проходило заседание Петросовета'. Выступивший на нем Зиновьев огласил заявление нашей делегации, которое было сделано Троцким в Брест-Литовске 28 января (10 февраля). Подчеркнув своеобразие момента, Зиновьев предложил Петросовету высказаться, «правилен, по его мнению, или неправилен выход из создавшегося положения, найденный нашей делегацией»⁸⁵⁹. Я лично убежден, говорил он, что «это был единственно правильный выход», и полагаю, что большинство «сознательных рабочих скажет то же самое»⁸⁶⁰. Несмотря на злорадные пророчества правых эсеров и меньшевиков, продолжал Зиновьев, мы убеждены, что «наступления со стороны немецких империалистов быть в данный момент не может»⁸⁶¹.

В прениях участвовали правые и левые эсеры, меньшевики, большевики. Приветствовал отказ нашей делегации подписать аннексионистский мир М. Л. Коган-Бернштейн, выступавший от имени правых эсеров⁸⁶². Вместе с тем он подверг критике политику Советской власти за то, что наш выход из войны ослабит, дескать, пролетариат стран Антанты. Не согласился с такой постановкой вопроса левый эсер Фишман, заявивший в то же время, что коль скоро мы не можем ответить на натиск международного империализма, то заявление нашей делегации в Брест-Литовске представляется единственно приемлемым для нас решением в нынешней обстановке ⁶. Если придется, сказал он, мы готовы «вести войну против мирового капитала»⁸⁶³. В свою очередь меньшевик