Мир не меч - 2
Шрифт:
— Идет. Но перед этим выпьем на брудершафт, как полагается. Итак, где мы будем пить?
— В зале, — подумав, сказала Рэни. — Здесь как-то неуютно, правда?
— Мне тоже так кажется.
— Тогда подожди...те меня там, я приведу себя в порядок.
Хайо соорудил два простеньких коктейля — водка, лайм, мятный ликер, нашел металлический подсвечник в форме яйца, секунду поразмыслил, недоумевая, как же туда вставляется свеча, потом развинтил его на две половинки. Огонь вырывался из прорезей синеватыми языками, Хайо провел над подсвечником ладонью, заставив пламя разбрызгивать искры всех цветов радуги.
— Какая прелесть! — воскликнула Рэни, захлопав в ладоши. Этот жест девочки-подростка плохо вязался с черно-серебряной майкой с глубоким декольте и посверкивающим в ложбинке между грудей камушком. Волосы надо лбом она слегка начесала, глаза подвела, а сладковатый карамельный аромат духов чувствовался даже с пяти шагов. — Я нормально выгляжу?
— Лучше, чем десять минут назад, — дипломатично ответил Хайо, которому вовсе не понравились все эти ухищрения, а приторная сладость духов, которых было немного слишком, напомнила, что снаружи — жара, которую он переносит плохо. Наверное, у Рэни был неплохой вкус, но она слишком ориентировалась на чужое мнение о том, что нравится мужчинам, а потому собственного стиля у нее не было. Ей куда больше пошли бы простая хлопковая майка и джинсы, собранные в хвост волосы и более оригинальные украшения попроще — из поделочного камня, дерева или серебра. На женщину-вамп она никак не тянула.
Хозяйка взяла свой стакан, принюхалась, одобрительно кивнула, и Хайо заподозрил, что ей понравилась крепость напитка — градусов тридцать, не меньше: водки и ликера было много, сока — мало. Перламутрово-розовые ногти блеснули в неярком свете свечи.
— Брудершафт? — кокетливо спросила она, первой протягивая руку со стаканом.
Хайо не удивился, когда вместо обычного легкого поцелуя ему подставили сладкие от ликера губы, одновременно податливые и требовательные. «И с этим мне придется работать», простонал он мысленно, но ответил на поцелуй, постаравшись не выйти за границы вежливости — а в данном случае это означало ожидаемую от него порцию страсти и легкого разочарования, когда Рэни отодвинулась, напоследок пробежав язычком по его губам. Потом она залпом выпила свой стакан, и подмигнула.
От него ждали действия — причем, решительного и настойчивого. Так, чтобы потом Рэни могла сказать себе и всему свету «Я ничего не могла с этим поделать, он оказался сильнее меня». По правилам игры Хайо был обязан разложить девушку прямо на барной стойке и утешить классическим способом. Хайо знал, что последует за этим — вовсе даже не показные угрызения совести, взывания к его чести и достоинству, уговоры не портить бедной замужней женщине жизнь, покаяния и признания в ошибке... сделанные так, чтобы у него возникло желание повторить с ней ошибку еще пару раз.
Ему не хотелось играть в эту игру, но он представлял себе и последствия полного равнодушия — обиду, резкие слова, претензии, жалобу мужу и полную невозможность дальнейшего общения. Нужно было действовать с хирургической точностью, сумев пройти между Сциллой и Харибдой. Хайо примерно знал, как. Но для этого нужно было совершить еще некоторое количество не самых приятных действий.
А сделать их приятными, доставляющими удовольствие было так легко — нужно было просто на минуту выйти из роли работающего, заглянуть в ультрамариновые в полумраке широко распахнутые глаза, пожалеть бедную девочку и захотеть ее утешить, спасти от супруга-тирана, помочь ей. Нырнуть в омут, позволить сделать себя не кукловодом, а очередной марионеткой, утратить здравый смысл. Этого Хайо позволить себе не мог... но это было так легко, так просто. Проще, чем все время сохранять трезвую голову и скептический взгляд на вещи.
— Ты хорошо целуешься. Откровенно, — сказал он, ласково проводя пальцами по голой руке Рэни — она поежилась и мурлыкнула. — А сумеешь ли ты так же хорошо и откровенно рассказать какую-нибудь занимательную историю?
— Занимательную? Что ты имеешь в виду?
— Самые лучшие истории — это автобиографии. Ну, Рэни?
— Мне не о чем рассказывать... это никому не интересно. Правда...
— Мне — интересно, — ему пришлось положить руку ей на плечо и требовательно сжать пальцы, настаивая. Когда ладонь надавила достаточно тяжело, девушка кивнула, и Хайо поставил для себя еще один восклицательный знак.
— Хорошо. Я попробую.
Рэни сама не понимала, почему начала разговор с парнем, без спроса вломившимся в подсобку ее ресторана. По логике вещей нужно было выгнать его вон или убежать самой. Но он не слишком походил на прочих ее знакомых — казался очень чужим, посторонним, словно случайно оказавшимся в Городе. И при этом — бесконечно уверенным в себе. Это интриговало. Во время первого разговора брюнет с плоским лицом и раскосыми глазами не показался ей привлекательным; не понимая по мимике намерений, не угадывая хода мыслей, Рэни с трудом общалась с азиатами. Она боялась попасть впросак, сказать что-нибудь не то или не так, показаться дурочкой. Сначала она приняла Хайо за японца, мельком удивившись — кого только нет в Городе, но потом начала сомневаться. Он казался вообще потусторонним, инопланетянином. Темные, почти черные глаза в темноте казались двумя провалами в бездну, и заглядывать туда было тревожно и сладко, как стоять на краю балкона и перевешиваться через перила.
И еще — он был сильным, очень сильным. Может быть, не физически — Рэни не слишком хорошо разбиралась в боевых искусствах. Но окружающее пространство опасливо раздвигалось, пропуская Хайо, и осторожно смыкалось за его спиной. Рэни не могла сказать, считает ли его привлекательным, сексапильным, обаятельным — парень стоял за рамками всех этих понятий. Но что-то подсказывало ей, что он одинок и нуждается во внимании. Может быть, одежда — вытертые почти добела джинсы, кожаная куртка с карманами, явно набитыми всякой всячиной, темно-синяя футболка с растянутым воротом; так одевались многие парни, у которых не было постоянной подруги и они вынуждены были сами следить за своим видом. Может быть — прохладный ореол давнего и привычного одиночества, который окружал Хайо.
Потом оказалось — у него сухие и твердые губы, осторожные ласковые пальцы, он вежлив и деликатен. И настойчив — Рэни стеснялась говорить о себе, она не могла рассказать ничего, что могло бы заинтересовать явно опытного и много повидавшего мужчину, но Хайо настаивал, ему было интересно, и пришлось говорить.
Она старалась быть остроумной, оригинальной собеседницей. Значит, не стоило отягощать полузнакомого человека (долгий поцелуй еще не обеспечивал настоящего знакомства) своими неприятностями и печалями. А потому многое из того, о чем говорить было трудно или неприятно, попросту не прозвучало. Рэни понимала, что ее автобиография с такими лакунами выглядит, мягко говоря, странно, и старалась заштопать зияющие дыры обаянием, шутками и улыбками невпопад. Первые десять-пятнадцать минут ей нравилось, как Хайо слушал — молча, не перебивая, не рассказывая собственных историй. Изредка он кивал или прикрывал глаза, демонстрируя, что понял, иногда склонял голову набок и внимательно смотрел на Рэни, ожидая продолжения. Но потом спокойное терпение парня с непроницаемым лицом статуэтки Будды начало раздражать. Ей хотелось какого-то участия, интереса, может быть, кое-где и сочувствия.... ну, хотя бы, уточняющих вопросов там, где Рэни делала многозначительные паузы. А он только кивал иногда — и все.
Больше всего Рэни боялась, что сейчас войдет ее муж или Сережа; конечно, с Сережкой было проще, он всегда выгораживал ее, защищал.... но Рэни не могла поручиться, что он с радостью воспримет ее рандеву со случайным посетителем. Скорее всего, наоборот. Все это грозило серьезными неприятностями — и ради чего она так рисковала? Ради молчания, непонятно даже, сочувственного или осуждающего, ради пальцев, лежащих на запястье? Хотя, должно быть, она сама была виновата. Парень ждал интересного рассказа — а что услышал, только кучу женских глупостей. Что поделать. Грег мог бы рассказать что-нибудь действительно интересное, но с Рэни ничего, достойного внимания, не случалось. Впрочем, она предупреждала с самого начала.