Мир опомнился
Шрифт:
– Эмоции приводят к ошибкам. Мы переживаем постоянное ровное блаженство нахождения в стране блаженных.
Горюнов возразил:
– Должно быть сопротивление среде, преодоление, чтобы не слабели мышцы. Отсюда энергия переживаний, эмоции.
– Вражда, война?
– Нет, мирная конкуренция.
– Да, пусть даже война! – воодушевился Бух. – Цифровая страна перемалывает любые эмоции. А мы, вот, переживаем от всего, по-другому не умеем.
Гавриил стоял твердо:
– У нас многополярный мир счастья.
Олежек философствовал:
– Да, мы, славяне, разбиваемся о цифру. Запад давно стал рациональным.
Василий Иванович поморщился.
– Зачем пустая философия?
Идейные споры казались ему фанфаронством, комариным зудом над ухом.
Бух полностью не принимал этот сложный мир, в котором ничего не понимал. Убеждения его были простые – хотел, чтобы отстали. Он не желал их менять. Потому не мог приспособиться здесь, в ежовых рукавицах виртуально-цифровой логики жизни. Цифровые ограничения здесь можно было сравнить с кошмаром неумолимой налоговой системы на родине, не допускающей ошибок.
Не был приспособлен даже к бухгалтерской дисциплине, хотя прожил в ней полжизни, и без нее в бухгалтерии никак. В то же время был абсолютно уверен в программе «Налогоплательщик», исключающий ошибки после введения в нее первичных данных. Что творится в программе, он не знал, но принимал как нечто живое и авторитетное. Видимо, безоговорочно принимал информатику, позволяющую не трудиться в подсчетах после введения первичных данных. И зверел, упрямый, как старик, когда шеф пытался оспорить цифры.
Как его мог принять на работу руководитель Горюнов, натерпевшийся от его ошибок в отчетах? Занятый глобальными делами организации, он слишком поздно увидел, что у Курочкина нет финансового образования. Наверно, от занятости и излишнего доверия, или было жалко выбрасывать на улицу петушащегося Буха? Пришлось доучиваться вместе, он стал его двойником после совместно преодолеваемых долгие годы препятствий в финансовой сфере.
В основе ощущения бесконечности жизненных сил лежит свойственное человеку сознание бессмертия. Шеф со временем ощутил, что могучий неиссякаемый источник его жизненной силы стал истощаться, пальцы тряслись, не мог заснуть, когда перед его взором вставала нелепая фигура Буха. Нет, он сам виноват, что так себя поставил, нечего винить других.
Коллеги воспринимали этот мир по-разному.
Горюнов, вышедший живым из земного пекла бюрократической мясорубки, был натаскан на преодоление препятствий, более терпим к цифровой дисциплине, но тоже устал от постоянных усилий понукать и исправлять ошибки подчиненных. От постоянного ощущения, что кто-то стоит за его спиной, неумолимый, и следит, что у него в мозгах, и надо высказываться и действовать с инстинктивной осторожностью, не прямо, а обиняком.
Вообще вести извне о любых требованиях изменений в работе его организации вызывали в нем душевную боль и мысли, что надо что-то делать, идти куда-то, объяснять и просить, хлопотать, выправлять документы.
А может быть, его постепенно убивало отношение к его программе борьбы за сохранение природы. Его насмешливо сравнивали с защитницей природы Гретой Тунберг юношеской поры. Чья-то неосведомленность, невежество, амбиции сильных личностей, упрямство, страх решиться на риск, – стаскивали его программу в болото старого, привычного порядка. Хотели, как лучше, а получалось, как всегда.
И мучительно переживал трагедию: отдал жизнь экологии, а она оказалась не нужна. Экологию отменили, как утопию, бесполезную во времена вражды. А может быть, дело не в экологии, а в таких бесполезных для нужд времени организациях, как его?
И этот новый мир не успокаивал его. Он уже не мог перестать нести ответственность за свою гибнущую организацию, без проклятой лихорадочной работы.
ИП Фролов был готов принять этот уют, всегда можно найти в нем выгоду, но его основной инстинкт здесь был обречен на увядание. Выгадывать здесь невозможно – и у него, и у коллег всего достаточно, как у всех.
Резиньков полагал, что здесь достигли целей, поставленных лучшими умами человечества, и теперь можно безмятежно возлежать на душистой траве Елисейских полей.
Василий Иванович готов был притерпеться и к этому слишком податливому новому положению, как он терпел всегда в прежней жизни. Даже в офисе организации, куда его занесла судьба, хотя он привык возиться на земле. А здесь было еще хуже – совсем не было работы, только елозить задом на траве Елисейских полей. Кем он окажется здесь? Сможет ли выращивать картошку в этой плодородной земле? Или стать электронной формулой, или живым, нашедшим работу по себе?
Только отставной полковник Бугров приспособился к цифровой дисциплине, был как рыба в воде. У него не было такой, как у Горюнова, усталости тянуть ношу руководства без поддержки, потому что его тыл всегда прикрывала всесильная власть. А что общественники? Ноли без палочки. И здесь он тоже бездумно подчинялся малопонятной дисциплине цифры, как верховной власти. Но продвигаться здесь было некуда, никто не был равнее других. Его стратегическое мышление не востребовано.
– Вначале извольте перенести небольшую трудность, – говорил Гавриил, раздав им карманные компьютеры. – Заполните для къюар-кода: ваш статус, кто вы, когда родились, какие у вас долги… А дальше – сами определите себе место.
Буху это не понравилось. Он отверг карманный компьютер.
Однажды он сам приходил в одну из организаций. Там робот с встроенным в мозгу ИИ спросил:
– Опыт работы?
– Я родился бухгалтером!
– Документы есть?
– Какие документы? Я кандидат наук!
Робот включил в мозгу компьютер и стал считывать.
– Это не так. Вас на родине отчислили из института за неуспеваемость. Приняли бухгалтером в бедную общественную организацию, не посмотрев документы. И там вы много навредили организации и сотрудникам из-за некомпетентности в финансах.
– Неправда! – страшно испугался Бух: не мог вынести резкого света, осветившего до дна его интимный мир. – Формально так, но что ты, бездушный чиновник, знаешь о драмах личности!