Мир, полный демонов: Наука — как свеча во тьме
Шрифт:
Глава 18.
ВЕТЕР ПОДНИМАЕТ ПЫЛЬ
Ветер поднимает пыль, потому что хочет дуть, заметая наши следы.
Преследуя добычу, дикарь обнаруживает такие способности к наблюдению мельчайших примет и точность индуктивной и дедуктивной логики, что, примени он их в иной сфере, прославился бы как великий ученый… Работа ума охотника и воина заметно превосходит интеллектуальные усилия среднестатистического англичанина.
Почему столь многим людям кажется труднейшей задачей изучать и преподавать науку? Я попытался изложить несколько вероятных причин: наука слишком точна и требовательна, ее открытия зачастую противоречат интуиции, тревожат, наукой можно опасно злоупотребить, она не признает авторитетов. Но нет ли более глубоких причин? Алан Кромер, профессор физики Северо-Восточного университета в Бостоне, заметил, что поразительное количество студентов не в состоянии усвоить даже первоосновы его предмета. В книге «Нездравый смысл: ересь науки» (Uncommon Sense: The Heretical Nature of Science, 1993) Кромер высказал предположение: наука трудна, потому что для нас это дело новое. Человечество как вид насчитывает сотни тысяч лет, а научный метод придуман всего несколько столетий тому назад. Мы просто еще не вполне овладели им, впрочем, как и письмом, которому несколько тысячелетий. Чтобы что-то получилось, требуется долгая тщательная подготовка.
Если бы не удивительное стечение исторических случайностей, мы бы вовсе не «придумали» науку, рассуждает Кромер:
Враждебность по отношению к науке — и это вопреки ее явным достижениям и выгодам — как раз и подтверждает… что она не укладывается в основное направление развития человечества. Наука появилась в результате невероятного везения.
Китайцы изобрели подвижные литеры, порох, ракету, магнитный компас, сейсмограф и систематические, под запись, наблюдения неба. Индийские математики придумали нуль, с которым так удобно считать, а значит, дали науке количественную меру. Календарь ацтеков был куда лучше, чем у тех европейцев, которые нахлынули и уничтожили их цивилизацию: этот календарь точнее и на более долгий срок предсказывал положение планет. Но внутри этих цивилизаций, по мнению Кромера, не развивался вопрошающий, скептический, экспериментальный метод. Этот метод зародился в Древней Греции:
Объективное мышление эллинов сложилось благодаря целому ряду специфических факторов. На первое место среди них я поставлю народные собрания, где люди учились рациональными доводами убеждать друг друга. Второй по значению фактор — экономика морских держав, уберегавшая от изоляционизма. Третий фактор — огромный и разнообразный грекоязычный мир, где свободно путешествовали ученые и другие люди по своим надобностям. Четвертый — сложившееся независимое сословие купцов, нанимавшее детям учителей. Пятый фактор — «Илиада» и «Одиссея» — два поэтических шедевра и воплощение свободного рационального мышления. Шестой фактор — литература в целом не контролировалась религией. И седьмой фактор — такие условия сохранялись на протяжении тысячи лет.
Совпадение всех семи факторов в одной великой цивилизации — невероятная удача. В истории человечества такое не случалось дважды.
Многое в этих рассуждениях мне по сердцу. Древние ионийцы и впрямь — первый среди известных нам народов — сделали источником мирового порядка и даже самого существования Вселенной не богов, а законы и силы природы. Лукреций воздавал грекам хвалу именно за это: «Природа освободилась, избавившись от своих высокомерных господ, и начала делать все сама без вмешательства богов». Однако имена этих ионийцев и их открытия упоминаются разве что во введении к курсу философии, а так они вовсе не на слуху. Они забыли богов — и их постигло забвение. Мы отнюдь не стремимся увековечивать память скептиков, а уж их идеи — еще менее. Герои, пытавшиеся объяснить мир в терминах материи и энергии, могли появляться вновь и вновь в разных культурах, но их тут же обрекали на забвение жрецы и философы — приверженцы традиционной мудрости, ведь и подвиг ионийцев был практически забыт после эпохи Платона и Аристотеля. Учитывая множество культур, множество таких экспериментов, можно допустить, что приживался этот метод далеко не всякий раз.
Прошло всего 10 000-12 000 лет с тех пор, как впервые были одомашнены растения и животные и началась цивилизация. Прорыву ионийцев 2500 лет, и он почти стерся из памяти. Можно обнаружить первые шаги к научному методу в Древнем Китае, в Индии и в других местах — неуверенные, незавершенные, не принесшие таких результатов, как в Греции. Но что было бы, если бы не появились ионийцы и греческая математика и наука в целом не достигли расцвета? Возможно ли, чтобы никогда больше в истории человечества наука уже не возникла бы? Или, принимая во внимание множество культур, множество исторических вариантов, мы вправе допустить, что нужная комбинация факторов раньше или позже сложилась бы где-то в другом месте — на Индонезийских островах или на Карибских, где-то на периферии центрально-американской цивилизации, куда так и не добрались бы конкистадоры, или в норманнских колониях на побережье Черного моря?
Полагаю, что не трудность предмета становится препятствием для научного мышления. Даже в ограниченных, зашоренных культурах осуществляется сложная интеллектуальная деятельность. Шаманы, маги и богословы изрядно поднаторели в своем непростом искусстве. Нет, препятствия — главным образом политического, иерархического происхождения. Если культура не предусматривает новых вызовов, внешних или внутренних, и фундаментальные реформы ей не нужны, то и новые идеи не поощряются. Напротив, ереси считаются опасными, мышление застывает в жестких рамках, против недопустимых идей применяются санкции — и, кстати говоря, все это почти не наносит вреда цивилизации в целом. Но, если окружающая среда — биологическая, климатическая, политическая — стремительно меняется, тупое копирование прежних способов жизни уже не годится. В таких обстоятельствах награда достанется тому, кто не станет слепо следовать традициям или уговаривать физический либо социальный мир быть таким, каким его хотят видеть, но откроет свой разум и воспримет уроки самой Вселенной. Каждому обществу приходится выбирать себе безопасный путь между крайностями жесткости и открытости.
Греческие математики сделали великий шаг вперед. Напротив, греческая наука, т. е. первые ее шажки, неуклюжие, обычно неподкрепленные экспериментом, — сплошные заблуждения. Вопреки известному факту — в темноте человек ничего не видит — греки утверждали, что глаз испускает особого рода лучи (такой вот древний радар), и эти лучи, натыкаясь на предметы, отскакивают и возвращаются в глаз, и так устроено зрение. (Тут они ошибались, но все же и в оптике достигли кое-каких успехов.) Несмотря на явное сходство многих детей с матерью, греки верили, что все наследственные характеристики передаются исключительно со спермой, а женщина — лишь пассивный сосуд. Они полагали, что некая сила приподнимает брошенный горизонтально камень, и потому тот упадет на землю позже, чем камень, брошенный с той же скалы вертикально вниз. Они были очарованы геометрией, круг считали совершенной фигурой, а поскольку небеса они тоже считали совершенными (хоть им и мерещился «человек на Луне», а пятна на солнце перед закатом порой видно невооруженным глазом), соответственно, планеты обязаны были двигаться по кругу.
Одной только свободы от суеверий для развития науки недостаточно. Нужен еще метод вопрошания природы через эксперимент. Тому среди греков тоже найдется несколько замечательных примеров: например, Эратосфен сумел измерить диаметр Земли и, проведя эксперимент с клепсидрой (водяными часами), доказал материальную природу воздуха. Однако в обществе, презирающем ручной труд (для этого в Античности имелись рабы), экспериментальный метод никогда не будет в почете. Науке нужна свобода не только от грубого суеверия, но и от грубой социальной несправедливости. Зачастую суеверие и несправедливость навязываются обществу одними и теми же религиозными и светскими властями, которые действуют заодно. Неудивительно, что политические революции, скептицизм по отношению к религии и расцвет науки начинаются одновременно. Свобода от суеверия — необходимая, но не достаточная предпосылка для развития науки.
В то же время нельзя отрицать, что ключевые фигуры, осуществившие переворот от средневековых суеверий к современной науке, все до единого глубоко верили в единого высшего Бога, который создал Вселенную и установил не только заповеди, по которым следует жить людям, но и законы, которым подчиняется сама природа. Немецкий астроном XVII в. Иоганн Кеплер, без которого не было бы и Ньютона, называл свои научные исследования попыткой проникнуть в разум Бога. И в наше время почти такими же словами называют свою работу самые выдающиеся ученые, в том числе Стивен Хокинг и Альберт Эйнштейн. Философ Альфред Норт Уайтхед и синолог Джозеф Нидхем сошлись во мнении, что для развития науки за пределами западных культур недоставало монотеизма.