Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики
Шрифт:
— Разумеется. Можешь, если хочешь. — Даву поднял голову с некоторым замешательством.
— Ты знаешь, что это возможно, — продолжал сиб. — Ты можешь загрузить свои воспоминания, законсервировать их, как янтарь, или просто передать кому-нибудь в качестве опытного образца. А можешь полностью стереть их из своего мозга, войти в новую жизнь, tabula rasa, свободным от боли.
Его глубокий голос был мягок. Это был тот самый голос, которым он, вне всякого сомнения, говорил со своими пациентами, с мягкой настойчивостью, без нажима. Голос, который делал предложения,
— Я этого не хочу, — сказал Даву.
Пальцы Безмолвного Даву все еще были сложены в знак «разумеется».
— Ты не из того поколения, которое принимало подобные вещи как данность, — сказал он. — Но именно этот, модульный, подход к памяти, к существованию, составляет суть моей нынешней работы.
Даву внимательно посмотрел на него.
— Это все равно, что потерять кусок себя — отказаться от памяти. Воспоминания — это то, что составляет личность.
Лицо Безмолвного Даву оставалось бесстрастным, только глубокий голос плыл через разделявшую их пустоту. «Мы пришли к убеждению, что человеческую психику составляют не воспоминания, но образ мыслей. Когда наш сиб дублирует себя, он дублирует свой образ мыслей в нас; и когда мы создаем себе новое тело, чтобы жить в нем, этот образ мыслей не меняется. Разве ты чувствовал себя новой личностью, когда принимал новый облик?»
Даву провел рукой по голове, ощутил густые светлые волосы, покрывавшие череп. Вчера в это же время его голова была лысой и кожистой. Теперь он чувствовал легкие отличия в восприятии — зрение стало более острым, слух, наоборот, менее тонким, мышечная память была несколько дезориентирована. Он помнил, что прежде руки у него были короче и центр тяжести находился чуть ниже.
Но что касалось его самого, его сущности — нет, он чувствовал себя неизменным. Он был прежним Даву.
«Нет», — обозначил он.
— У людей теперь больший выбор, чем когда-либо прежде, — сказал Безмолвный Даву. — Они выбирают себе тела, выбирают воспоминания. Они могут загрузить новые знания, новые навыки. Если им не хватает уверенности в себе или они чувствуют, что их поведение слишком импульсивно, они могут варьировать химические реакции организма для достижения нужного эффекта. Если они осознают себя жертвами неприятных, разрушительных черт характера, эти черты могут быть стерты из их личности. Если же они не в силах изменить обстоятельства, то могут хотя бы заставить себя чувствовать счастливыми в этих обстоятельствах. Если уж невозможно прогнать нежелательные воспоминания, их можно просто стереть.
— И ты теперь тратишь время на решение этих проблем? — спросил Даву.
— Это не проблемы, — мягко сказал сиб. — Это не синдромы или неврозы. Это обстоятельства. Они являются частью условий нашей жизни в эти дни. Это наша среда обитания. — Большие, бесстрастные глаза безотрывно смотрели на Даву. — Люди предпочитают счастье печали, достижение цели фрустрации. Разве можно винить их за это?
«Да», — просигналил Даву.
— Если они отрицают реальность собственных жизней, — сказал он. — Мы создаем свои сущности при помощи вызовов, которые преодолеваем или не преодолеваем. Даже наши трагедии создают нас.
Сиб кивнул.
— Это достойная восхищения философия — для Даву Завоевателя. Но не все люди завоеватели.
Даву сделал усилие, чтобы нетерпение не так явно звучало в голосе.
— Мы извлекаем уроки как из поражений, так и из успехов. Мы приобретаем опыт, применяем знания о жизни к последующим обстоятельствам. Если отрицать использование опыта, то что делает нас людьми?
Его сиб был терпелив.
— Иногда опыт бывает негативным, то же самое можно сказать и об уроках. Представь себе бесконечную жизнь под тенью великого чувства вины, скажем, из-за глупой ошибки, в результате которой кто-то другой умер или покалечился; заставил бы ты людей жить с последствиями душевных травм, вызванных социопатом или семейной жестокостью? Такого рода травмы могут изуродовать всю сущность человека. Почему бы не устранить их?
Даву тонко усмехнулся.
— Не станешь же ты меня убеждать, что эти методы используются только в случае глубоких травм, — сказал он. — Не станешь же говорить, что люди не применяют их и в случаях, которые можно назвать тривиальными. Например, стереть из памяти обидное замечание в свой адрес, услышанное на вечеринке, плохо проведенный отпуск или ссору с супругом.
Безмолвный Даву улыбнулся в ответ.
— Не буду оскорблять твой разум, уверяя, что такого не происходит.
— Так как же эти люди становятся зрелыми? Меняются? Становятся мудрее?
— Они не в состоянии отредактировать все. В обыденной жизни достаточно трений и конфликтов, чтобы обеспечить каждого разумной дозой мудрости. В наше время жизнь очень, очень длинна, и у нас достаточно времени для обучения, пусть и медленного. В конце концов, — он вновь улыбнулся, — еще никогда у обычной личности не было таких потенциальных возможностей обрести мудрость. Я думаю, ты согласишься, что у человечества как вида сейчас гораздо меньше поводов к безумию, чем прежде.
Даву мрачно посмотрел на сиба.
— Ты предлагаешь мне подвергнуться этой технологии?
— Это называется Лета.
— Чтобы я подвергся Лете? Забыл Кэтрин? Или забыл то, что я испытывал к ней?
Безмолвный Даву медленно покачал своей тяжелой головой.
— Такого я не предлагаю.
— Хорошо.
Младший Даву пристально посмотрел в глаза старшего близнеца.
— Тебе одному известно, что ты способен вынести. Я только сообщаю, что такое лекарство существует, на тот случай, если ты поймешь, что не в состоянии выносить свою муку.
— Кэтрин заслуживает оплакивания.
Еще один печальный кивок. «Да».
— Она заслуживает того, чтобы ее помнили. Кто будет помнить ее, если не я?
— Я понимаю, — сказал Безмолвный Даву. — Я понимаю твое желание испытывать эти чувства и их необходимость. Я заговорил о Лете потому, что слишком хорошо понимаю страдания, которые ты сейчас испытываешь. Потому что, — он облизнул губы, — я тоже потерял Кэтрин.
Даву уставился на него в изумлении.
— Ты… — выдавил он. — Она… ее убили?