Мир в латах (сборник)
Шрифт:
“И что теперь, Сеси?”
“Я встала с кресла-качалки”, — ответила она.
“И?”
“Я сошла с крыльца и иду к грязевому гейзеру. Самолеты пролетают надо мной, как доисторические птицы. И снова тихо, так тихо”.
“Ты долго будешь оставаться внутри нее, Сеси?”
“Пока не наслушаюсь, не нагляжусь, не начувствуюсь, пока не изменю каким-то образом ее жизнь. Я иду по деревянному тротуару. Мои шаги звучат на досках устало, медленно”.
“А теперь?”
“Теперь вокруг меня столбы серного пара. Я смотрю на лопающиеся пузыри, как после них поверхность снова разглаживается. Какая-то птица с криком проносится мимо моей головы. А теперь
Что-то громко стукнуло в окно. Тимоти вздрогнул.
Сеси широко раскрыла глаза, ярко сверкавшие от полноты бытия, счастья, возбуждения.
“Вот я и дома!” — сказала она.
После паузы Тимоти сообщил: “Сбор Семьи в разгаре. Все собрались”.
“Так почему ты здесь, наверху? — Она взяла его за руку. — Ну хорошо, проси. — Она хитро улыбнулась. — Выкладывай, что ты хотел у меня попросить?”
“Ничего я у тебя не хотел просить, — ответил он. — Ну, почти ничего. Ну…о, Сеси! — И слова полились из него торопливым потоком. — Я хочу сделать что-то такое, чтобы они все смотрели на меня, что-то, чтобы показать, что я не хуже их, что я такой же, как они, а я ничего не могу и я чувствую, как надо мной все смеются, и, ну, я думал, может, ты можешь…”
“Я могу, — сказала она, закрывая глаза и улыбаясь каким-то своим мыслям. — Выпрямись. Замри. — Он подчинился. — Теперь закрой глаза и старайся ни о чем не думать”.
Он стоял совершенно прямо и ни о чем не думал, ну, может быть, думал о том, как ни о чем не думать.
“Ну что ж, идем вниз, Тимоти?” — Сеси была в нем, как рука в перчатке.
“Глядите все!” — Тимоти держал в руке стакан теплой, красной жидкости. Он поднял стакан так, что весь дом обернулся и смотрел на него. Тети, дяди, кузены и кузины, братья и сестры!
Он выпил стакан до дна.
Он повелительно ткнул рукой в сестру Лауру. Он выдержал ее взгляд и прошептал ей нечто такое, от чего она застыла в молчании и неподвижности. Он чувствовал себя огромным, выше дерева, когда шел к ней. Все замерли. Все в ожидании глядели на него. Лица выглядывали из всех дверей всех комнат. Никто не смеялся. На лице матери застыло изумление. Отец выглядел пораженным, но обрадованным и с каждым мгновением наливался гордостью. Тимоти аккуратно прокусил вену на шее Лауры. Пламя свечей заколыхалось. Снаружи на крыше плясал ветер. Родственники глядели из каждой двери. Он забросил в рот поганку, проглотил, затем закружился, хлопая себя по бокам. “Гляди, дядюшка Эйнар! Я, наконец, могу летать!” Размахивая руками, он бросился бежать вверх по лестнице. Мимо мелькали лица.
Когда он взлетел на самую верхнюю площадку, то услышал издалека, снизу крик матери: “Прекрати, Тимоти!” — “Эй!” — закричал Тимоти и бросился в пролет, размахивая руками, как крыльями.
На полпути вниз его воображаемые крылья исчезли. Он завизжал. Дядюшка Эйнар подхватил его.
Бледный Тимоти яростно дергался в его руках. Непрошеный голос прорвался из уст мальчика: “Это я, Сеси! Прошу всех навестить меня наверху, первая комната налево!” Под раскаты оглушительного хохота Тимоти пытался заставить замолчать вышедшие из повиновения
Все смеялись. Эйнар поставил его на пол. Родственники вереницами потянулись наверх к комнате Сеси, чтобы поприветствовать ее. Тимоти в слепой ярости выскочил наружу, с грохотом хлопнув дверью главного входа.
“Я ненавижу тебя, Сеси, ненавижу!”
Он остановился в густой тени сикаморы. Его вырвало. С горьким плачем, ничего не видя, куда-то побрел, затем повалился на кучу опавших листьев, молотил землю руками. Потом затих. Из кармана куртки, из спичечного коробка, который он использовал как убежище, вылез паук и пополз по руке Тимоти. Пак обследовал его шею, долез до уха и забрался в ушную раковину, чтобы пощекотать ее. Тимоти затряс головой: “Прекрати, Пак!”
Легчайшее прикосновение паучьих лапок к барабанной перепонке заставило его содрогнуться: “Пак, прекрати!” Но всхлипывания стали пореже.
Паук спустился по его щеке и устроился на верхней губе, заглядывая в ноздри, как бы желая разглядеть мозг. Затем он заполз на кончик носа, оседлал его и уставился на Тимоти зелеными глазами, похожими на маленькие изумруды. Он глазел на Тимоти, пока тот не затрясся от смеха. “Проваливай, Пак!”
Зашуршав листьями, Тимоти выпрямился и сел. Луна ярко освещала землю. Из дома доносились слабые выкрики. Там играли в Зеркало. Слышались приглушенные поздравления, адресованные тем, чье отражение не появлялось в зеркале.
“Тимоти, — крылья дядюшки Эйнара раскрывались и складывались и гудели, как туго натянутая кожа барабана. Тимоти ощутил, что его подняли легко, как наперсток, и усадили на плечо. — Не огорчайся, племянник Тимоти. Каждому — свое, каждый живет по-своему. Тебе гораздо лучше, чем нам. Твоя жизнь гораздо богаче. Мир мертв для нас. Мы слишком много видели и слишком много знаем, поверь мне. Жизнь тем прекраснее, чем она короче. Она становится бесценной, Тимоти, помни это”.
Остаток черного утра, сразу после полуночи, дядюшка Эйнар ходил с ним по дому из комнаты в комнату, распевая заклинания. Орда запоздавших, вновь прибывших гостей оживила угасающее веселье. Среди них была пра-пра-пра — и еще тысячу раз прабабушка, спеленутая полосками египетской погребальной ткани. Она не говорила ни слова, но просто лежала у стены, как обугленная головешка, провалы ее глазниц созерцали даль, мудрые, молчаливые, мерцающие. За завтраком в четыре утра тысячу с лишним раз прабабушка неподвижно сидела во главе длинного стола.
Многочисленные младшие кузены толпились вокруг хрустальной чаши для пунша и пили. Над столом сверкали их оливковые глаза, белели их удлиненные, демонические лица, развевались их курчавые, бронзовые локоны. Их тела — и не твердые, и не мягкие, и не мужские, и не женские — теснили друг друга. Ветер усилился, звезды горели с яростной силой, голоса стали громче, танцы быстрее. Тимоти разрывался — так много нужно было успеть увидеть и услышать. Толпа роилась и завихрялась вокруг, лица мелькали и проносились мимо.
“Слушайте!”
Все затаили дыхание. Далеко вдали часы на башне ратуши отсчитали шесть. Праздник заканчивался. Вместе с боем часов, подчиняясь ритму ударов, гости затянули песни, которым было четыре сотни лет и которых Тимоти не знал. Взявшись за руки и медленно кружа, пели они, а где-то в холодной дали утра колокол городских часов загудел последний раз и умолк.
Тимоти пел. Он не знал ни слов, ни мелодии, но слова и мелодия приходили сами собой, и получались хорошо. Он посмотрел на закрытую дверь, там наверху.