Мир Жаботинского
Шрифт:
А я полагаю, что сионизм — идеал самостоятельный и прекрасный в высшей степени. Он явился для того, чтобы спасти от ненависти толпы и от голодной смерти сотни тысяч людей, он явился для того, чтобы создать на земле новый народ — новую арену для создания ценностей, которые обогатят все человечество. Прекрасен он, сионизм, свят, чист и нравственен; и если так — то все, что препятствует ему,— безнравственно.
«Одна опасность», «Доар ха-йом», 9.10.1930.
Делается попытка заново создать единую еврейскую душу — душу, которую никакой внешний блеск, никакая внешняя красивость не отвратят от нашей бедности, но душа эта окажется столь совершенной, столь цельной, что единственный ее ответ на это нелепое сопоставление будет такой: «В моем крошечном винограднике выросла лоза, вино
Попытку эту я поддерживаю не только потому, что я — еврей-националист, но просто потому, что я ее отец. Конечно, некорректно общественному деятелю признаваться в том, что им движут какие-то личные причины,— пусть это некорректно, но я признаюсь в этом. Каждый из нас несет на себе золотую цепь, и каждый из нас время от времени спрашивает себя: в чьи же руки попадет это наследие? Потому что я не хочу черной пропасти— конечной остановки той железнодорожной линии, которая начинается у окна, где сидит еврейский мальчик и перебирает идеологические жемчужины — лишь в качестве «добавления» к своему собственному,— жемчужины, подобранные на чужой улице.
«Его дети и наши», «Доар ха-йом», 13.10.1930.
...До какой степени болело сердце Жаботинского из-за проблемы «хад-нэс» и противодействия ей, свидетельствуют два письма его к Давиду Бен-Гуриону, приводимые ниже с некоторыми сокращениями. Первое из них написано в Чикаго 30.3.1935:
Ты сказал мне, что я преувеличиваю влияние чистой «классовости» на дух вашего движения, и показал мне твои статьи, из которых действительно явствует, что дух вашего движения чист и не разбавлен никакими чуждыми примесями. Тогда я тоже спросил: уверен ли ты в том, что это относится и к рядовым членам вашего движения? Ты ответил уверенным «да!», но я в душе не поверил тебе (хотя тогда и не помышлял, что ратификация будет отвергнута большинством [*]). С дней моей юности я помню собственную зачарованность учением Маркса — логической цепочкой, из которой нельзя вынуть ни одного звена, не прибегнув к грубому насилию. Ты и твои соратники, основатели движения «Рабочие Сиона», создали очень тонкую смесь этого учения с сионизмом — возможно, что вы в свой душе действительно смогли слить это воедино, но это вопрос веры: понять это может лишь тот, кто верит в это. Сейчас пришло поколение, которое не знает вашего ратоборства и не участвовало в ваших поисках истины; тончайшие логические силлогизмы, с помощью которых вам удалось из двух нитей сплести одну, ныне забыты словно секрет Страдивариуса. Кроме этого всей современной молодежи (и еврейской, и христианской) свойственно нежелание глубоко вникать в проблему, они предпочитают ясные и недвусмысленные «да» и «нет», первобытную и грубую простоту. Из двух нитей они выбирают самую толстую или самую блестящую, а ту любовь, которая побуждала вас тогда тщательно вымерять пропорции вашей смеси, вымерять, вымерять и снова вымерять, они называют оппортунизмом, или бессилием, или еще чем-нибудь похуже. Что вы можете противопоставить этой грубости, какое снадобье? Попытаетесь ли научить их вашей вере? Сомневаюсь, что это поколение способно воспринять ее, и захочет ли оно вообще это сделать? Это поколение «монистское» до чрезвычайности — возможно, это не комплимент, но это бесспорный факт.
В сб. «Письма».
Второе письмо написано в
Немного «философии»: я уверен в том, что есть тип сиониста, которому совершенно безразлична социальная окраска «государства»,— я как раз таков. Если я приду к убеждению, что нет другого пути к «государству», кроме социализма,— я немедленно приму социализм. Больше того: я согласен и на государство фанатиков, где меня будут заставлять есть «гефилте фиш» от зари до зари (если другого пути действительно нет). Еще хуже того: государство, где разговорным языком будет идиш (что для меня означает конец всякого очарования в этом деле) — если другого пути нет, я согласен. И оставлю своим детям завещание: совершить революцию; только на конверте напишу: «Вскрыть через пять лет после основания еврейского государства». Много раз я проверял себя: действительно ли таковы мои убеждения, и теперь я уверен в этом.
В сб. «Воспоминания современника».
Флаг бело-голубой, и нет у нас другого.
Идеи яркий свет прорвется сквозь заслон.
Единое найдут богач и бедный слово —
Их побратит Сион.
«Клятва», в сб. «Стихи».
Долг перед народом
«Если вам нравится служить своему народу — это ваш свободный выбор».
Жаботинский был индивидуалист до мозга костей и ни за что не соглашался с тем, что сам факт принадлежности к нации обязывает человека посвящать себя служению ей. Он настаивал на том, что любая обязанность возникает лишь при наличии двустороннего соглашения, соглашения абсолютно добровольного, а не вытекает из случайного факта принадлежности, и она, обязанность, не может быть никому навязана. Но сам он целиком посвятил себя служению своему народу. И не стеснялся призыватьк этому других. В 1908 году он обратился к своим бывшим друзьям — ассимилированным евреям, не пожелавшим встать на этот путь:
Я не служу и не хочу служить ничему из всего того, что вам дорого. У вас там есть свои идеалы — я их очень ценю, но в руках у вас они смешны и бесплодны: поэтому я издеваюсь над ними и над вами и буду бороться с ними и с вами, для торжества моей веры, всеми путями и всеми орудиями, во что бы то ни стало.
Я когда-то сильно чувствовал красоту свободного, нерядового человека, «человека без ярлыка», человека без должности на земле, беспристрастного к своим и чужим, идущего путями собственной воли через головы ближних и дальних. Я и теперь в этом вижу красоту. Но за себя и от нее отказался. В моем народе был жестокий, но глубокий обычай: когда женщина отдавалась мужу, она срезала волосы. Как общий обряд, это дико. Но воистину бывает такая степень любви, когда хочется отдать все, даже свою красоту. Может быть, и я бы мог летать по вольной воле, звенеть красивыми песнями и купаться в недорогом треске ваших рукоплесканий. Но не хочу. Я срезал волосы, потому что я люблю мою веру. Я люблю мою веру, в ней я счастлив, как вы никогда не были и не будете счастливы, и ничего мне больше не нужно.
«Ваш Новый год», «Фельетоны». 1913.
Через 20 лет Жаботинский обрушился с критикой на ту часть сионистской молодежи, объединенную в организацию «ха-Халуц» («Пионер»), которая, столкнувшись с трудностями получения разрешений на въезд в Страну, запаниковала и стала угрожать «выходом из сионизма». Жаботинский писал: «Никто не обязан быть пионером, или сионистом, или даже патриотом своего народа. Я вообще не считаю, что существуют эти самые «обязанности», и никто не вправе предъявлять тебе претензии. Но если уж ты решил быть именно сионистом — то уж, ради Бога, без всяких условий». И дальше:
Половина всех несчастий, похоже, в том, что у нас безмерно любят играть надуманным понятием «долг перед народом». Когда человек — будь то юнец или взрослый — уговаривает себя, что все, что он делает, он делает не ради себя, а в силу своего долга перед народом Израиля, он создает иллюзию, в которой сокрыты все опасности и неприятности именно личных капризов. В наше безответственное время человек, выполняющий свой «долг»,— большая редкость, и поэтому он чрезвычайно спесив, а все прочие вынуждены ему заискивающе улыбаться, чтобы он, не дай Бог, не осерчал.