Мир Жаботинского
Шрифт:
Меня могут любить или не любить — речь сейчас не об этом, главное, что русская культура будет не во мне и не со мной, а с русским народом, я для нее буду посторонним. Когда возникнет потребность в национальном, истинно русском, про труды такого постороннего скажут: «Быть может, он был искренен в своем стремлении стать русским, обогатить русскую культуру, быть может, ему даже это и удалось и он служил нам не за страх, а за совесть, но — тысяча извинений, сейчас нам нужно нечто национальное, нечто истинно русское. Извините». Вот это и значит быть русским второго сорта. Надо различать понятия «сын России» и «русский». Сыновья России — мы все, живущие от Амура до Днестра, и в этой массе «русские» составляют лишь треть. Еврей может быть сыном России первого сорта, но русским — только второго. Таким будут видеть его другие и с неизбежностью будет ощущать себя он сам.
«Неправильным путем»; в сб. «Диаспора и ассимиляция».
В том же сдержанном тоне Жаботинский
Я прекрасно понимаю, что в большинстве случаев ассимилированный еврей с известного возрастного рубежа уже не способен изменить свой жизненный путь. Он свыкся с этой культурой, и всякая другая для него — закрытая книга, и он не может обречь себя на духовный голод. И никто не может этого требовать от человека. Речь сейчас не о каком-то конкретном человеке, но о политической линии. Мы не только проживаем свою частную жизнь, но и определяем будущее развитие всей нации. Если мы уперлись в сплошную стену и многие не видят выхода, то мы должны направить последующие поколения по иному пути. Творить нашу национальную культуру, бороться за ее гегемонию в еврейской душе — это обязанность и тех, кто не сподобился пить из ее источников. Пусть же он поможет своему сыну, укажет верный путь потомству, более счастливому, чем он. И, главное, пусть всенародно признает, что его путь был ошибочен, пусть предостережет других от подобных ошибок.
Там же.
Но не всегда Жаботинский оставался таким сдержанным. Гораздо чаще пускал он в ход оружие откровенной насмешки:
Когда евреи массами кинулись творить русскую политику, мы предсказали им, что ничего доброго отсюда не выйдет ни для русской политики, ни для еврейства, и жизнь доказала нашу правоту. Теперь евреи ринулись делать русскую литературу, прессу и театр, и мы с самого начала с математической точностью предсказывали и на этом поприще крах. Он разыграется не в одну неделю, годы потребуются для того, чтобы передовая русская интеллигенция окончательно отмахнулась от услуг еврейского верноподданного, и много за эти годы горечи наглотается последний; мы наперед знаем все унизительные мытарства, какие ждут его на этой наклонной плоскости, конец которой в сорном ящике, и по человечеству и по кровному братству больно нам за него. Но не нужен он ни нам, ни кому другому на свете, вся его жизнь недоразумение, вся его работа — пустое место, и на все приключения его трагикомедии есть у нас один только отзыв: туда и дорога.
«Дезертиры и хозяева», «Фельетоны», 1913.
Да, Жаботинский считал этих людей дезертирами. И считал, что у сионистов есть еще одна задача — восполнить потери, занять место беглецов:
Хочу вам указать еще одну его деталь: нашуокаменелую, сгущенную, холодно-бешеную решимость удержаться на посту, откуда сбежали другие, и служить еврейскому делу чем удастся, головой и руками и зубами, правдой и неправдой, честью и местью, во что бы то ни стало. Вы ушли к богатому соседу — мы повернем спину его красоте и ласке; вы поклонились его ценностям и оставили в запустении нашу каплицу — мы стиснем зубы и крикнем всему миру в лицо из глубины нашего сердца, что один малыш, болтающий по-древнееврейски, нам дороже всего того, чем живут ваши хозяева от Аахена до Москвы. Мы преувеличим свою ненависть, чтобы она помогала нашей любви, мы натянем струны до последнего предела, потому что нас мало и нам надо работать каждому за десятерых, потому что вы сбежали и за вами еще другие сбегут по той же дороге. Надо же кому-нибудь оставаться. Когда на той стороне вы как-нибудь вспомните о покинутом родном переулке, и на минуту, может быть, слабая боль пройдет по вашему сердцу,— не беспокойтесь и не огорчайтесь, великодушные братья: если не надорвемся, мы постараемся отработать и за вас.
«О евреях и русской литературе», «Фельетоны». 1913.
Великая ложь ассимиляции стала особенно очевидной после прихода к власти нацистов — ведь евреи Германии были «правофланговыми» ассимиляции, ее идеологами, еврейская община Германии была, пожалуй, самой ассимилированной в мире. В своем выступлении по варшавскому радио Жаботинский сказал:
Что до нас — евреев вообще и наших братьев в Германии в частности, что до урока, который мы обязаны извлечь, то мы должны во весь голос заявить: ассимиляция есть чудовищная ложь всей нашей жизни. Тут речь идет не только о полумиллионе немецких евреев. Это грозное предупреждение всем нам, где бы мы ни были, напоминание о том, что гетто, даже самое благоустроенное,— не убежище, а карточный домик.
«Хазит ха-ам», 26.4.1933.
«Красная ассимиляция»
«Стремление подчинить наши чаяния и дела... привнесенной извне идеологической моде... поджидает наших детей за каждым углом».
Жаботинский видел, что ложь ассимиляции многолика. Зачастую она рядится в одежды «заботы о национальных интересах», обусловливая удовлетворение этих «интересов» улучшением
Это основное свойство ассимиляции — она органически неспособна смириться с мыслью о самостоятельном, суверенном еврейском народе. Ассимилянтская психология сжилась с идеей, что еврейский народ — не более чем средство в руках «хозяина», и как бы ни рассыпался ассимилянт в заверениях о своей «преданности национальным интересам», от этой идеи он неспособен избавиться. Малейший намек на то, что исторический процесс может «отстегнуть» еврейский народ от русской «упряжки», которая его, ассимилянта, кормит, приводит последнего в бешенство. Так как до самого последнего времени еврейская политическая жизнь развивалась лишь в контексте чьей-либо другой политической жизни, ассимилянт не может себе представить независимой еврейской политики. Для него прогресс означает развитие русских, поляков, немцев, к которым евреи прицеплены в качестве «прицепного вагона». И всякая попытка «отцепить этот вагон от основного состава, направить его по своим рельсам», попытка создания независимого государственного образования представляется ассимилянту изменой делу прогресса. Он пойдет на любые уступки, признает хоть жаргон, хоть «древнееврейский», будет с утра до вечера скандировать: «Я еврей», лишь бы не отнимали у него его великодержавного подданства, не вынуждали его, принадлежащего к стасорокамиллионному русскому народу, «отойти» к маленькому и ничтожному еврейскому народу. Такая ряженная по последней моде ассимиляция происходит от древнего пристрастия раба к великолепию хозяйского дома. Особенно ярко выражено это пристрастие у социал-демократов, ибо само собой разумеется, что признание общенациональных целей и ценностей ведет к ослаблению накала классовой борьбы внутри нации. Этот фатальный факт сделал социалистов куда более яростными врагами национального вопроса, чем приверженцев буржуазной демократии.
«Бунд и сионизм», 1906; в сб. «Первые сионистские труды».
Эта критика была адресована «Бунду» — еврейскому социалистическому движению, весьма популярному среди евреев в первой половине XX века. «Бундовцы» были также ярыми противниками сионистов-социалистов, делавших в начале века свои первые шаги. Жаботинский принял участие в этой полемике и выразил свое отношение к пророчествам о грядущем, якобы социалистическом, «золотом веке»:
Вся эта бундовская литература проникнута безграничным оптимизмом — оптимизмом до абсурда, до бесчестности. Можно предположить, что, в связи с тем, что еврейская экономика еще ни разу никем не исследовалась, экономические прогнозы социал-сионистов будут иметь некоторые черные оттенки. Разумеется, все это потеряется на общем преувеличенно розовом фоне. Но эта «розовость» не идет ни в какое сравнение с тем, о чем пророчествуют бундовцы. У них нет даже преувеличений — у них нет розового. У них сплошные гимны будущему. Сплошные литавры. Будет революция, а там все станет на места, исчезнет антисемитизм, «еврейские ремесленники и лавочники будут чувствовать себя прекрасно». Да и сейчас-то все не так уж плохо — еврейский капитал постепенно растет, еврейский пролетариат постепенно захватывает все новые позиции, короче — мир во Израиле...
Я повторяю — можно было бы требовать от социал-сионистов более глубокого, серьезного, добросовестного анализа действительности и соответствующих прогнозов. Но обещать людям золотые горы, твердить, что антисемитизм — всего лишь досадный пережиток, который будет искоренен немедленно, да и сейчас его, в общем-то, нет, убеждать измученных погромами людей, что соседи их обожают,— на все это нужно иметь моральное право. Когда мы, сионисты, делаем свои выводы, мы основываемся на тысячелетнем опыте, повторявшемся многократно и повсеместно — в Галиции, во Франции, в Германии... В конечном счете мы призываем народ к самоопределению, и если допустить даже, что наши выводы ошибочны, особого вреда они никому не причинят. Принесут только пользу. Но где те посылки, где основания, где источники, где исследования, из которых вытекает, что можно сулить еврейскому народу невиданно счастливую жизнь? Откуда это право — призывать народ к потере бдительности с тем, чтобы, когда назавтра нагрянет беда, люди встретили ее безоружными и неподготовленными? Да прежде чем обещать сотую долю того, что наобещано, надо было перерыть горы материала, провести скрупулезные исследования, тщательнейшим образом проанализировать весь накопленный опыт. Где все это? Где хоть намек на серьезные исследования, подвигнувшие этих господ на пение хвалебных гимнов и бесконечные обещания?
И мы, сионисты, обещаем народу лучшее будущее, но мы ставим условием достижения этого будущего волю самого народа. «Если захотите— это не сказка». Эти же господа обещают золотое будущее, исходя из предположения, что другие народы «смилостивятся». Они хотят сделать еврейский народ заложником чужойволи. Простите меня за резкость, но во всем этом нет ни элементарного чувства ответственности, ни честности по отношению к своему страдающему народу — есть лишь страх, слепой страх перед действительностью.