Мираж черной пустыни
Шрифт:
Наконец она вышла на поляну, где когда-то росло священное фиговое дерево, а сейчас стояла лишь одинокая залитая лунным светом хижина. Крепко прижимая к себе ребенка, первое и последнее в свой жизни дитя, молодая Вачера, теперь знахарка клана, посмотрела на стоявший на холме большой каменный дом.
— Прямо коронация какая-то!
Это сказал его превосходительство губернатор, который в силу своего высокого положения в протекторате стоял прямо возле лестницы в дом. Возбуждение, витавшее в ночном воздухе, казалось, можно было потрогать. Вдоль изогнутой подъездной дороги вплоть до разухабистой грязной тропы, куда все еще продолжали прибывать припозднившиеся гости, горели факелы. Собравшиеся у дома гости оживленно перешептывались, взбудораженные
— Говорят, он весь залит светом лампочек. Тривертон установил что-то вроде генератора. Первое электричество в протекторате.
— Я слышал, завтра будет игра в поло, — сказал кто-то в толпе. Это был Харди Акрес, управляющий крупнейшего в Найроби банка, у которого в должниках ходили практически все поселенцы.
— Если погода позволит, — добавил мужчина, стоящий рядом с ним.
Все взоры обратились к ночному небу, на котором сверкали звезды и луна. Несмотря на это, некоторым гостям все же показалось, что воздух необычно влажен. Не было ли это предвестником бриза? Все, что требовалось для счастья жителям протектората, это хороший ветер, который бы сдвинул тучи с вершины горы Кения и принес долгожданный дождь.
— А вот и они! — раздался голос.
Валентин Тривертон понимал, что в Британской Восточной Африке хороший вкус можно было с легкостью заменить зрелищностью, что он с успехом и делал: это было одной из прелестей жизни в протекторате. Как и другие, Тривертон оказался во власти экваториального солнца: стиль превратился в показуху, торжественность — в пародию. Но все это принимали и любили. Поэтому, когда на подъездной дороге появились фургон, запряженный украшенными кисточками и бубенчиками пони, карета, убранная лентами и цветами, африканец-возничий, одетый в ливрею с гербом семьи Тривертонов и зеленый бархатный цилиндр, гости зааплодировали. Жителям Восточной Африки нравились хорошие шоу.
Все понимали, что критерии и правила здесь совершенно иные и зачастую для каждого места свои. Выходные дни, проводимые за охотой, выпивкой и стрельбой по мишеням, помогали забыть о том, что на полях гибнут посевы, что от голода и болезней умирают африканцы, что многим маячит перспектива собирать чемоданы и отправляться назад, в Англию.
«Боже, благослови лорда Тривертона», — думал каждый из собравшихся. Как и всегда, Валентин оказался на высоте положения и оправдывал ожидания своих гостей. За это они его и обожали.
Леди Роуз, вышедшая из кареты, выглядела просто потрясающе. В руках она держала букет белых лилий. Где Тривертону удалось раздобыть их в такую засуху? А волосы графини! Все женщины уже мысленно поклялись себе обрезать волосы и сделать завивку — прическу, которая вызвала большой переполох и скандал в Европе, но которая, с легкой руки леди Роуз, вдруг стала очень приличной. Поднимаясь по лестнице, она улыбалась и кивала гостям, ее волосы сияли в свете факелов, как отполированная платина. Валентин, гордый и величественный, шел рядом с ней; он, несомненно, был самым привлекательным мужчиной в округе. Следом за ними шла доктор Грейс Тривертон, одетая более консервативно, нежели ее невестка; рядом с ней — миссис Пемброук с десятимесячной Моной на руках. Замыкали процессию сэр Джеймс и леди Дональд — лучшие друзья и самые почетные гости семьи Тривертонов.
Двое улыбающихся слуг открыли двери, и Валентин впервые ввел жену в ее новый дом.
Это была сказка! На каждом шагу Роуз поджидали маленькие сюрпризы, приготовленные мужем: в старинном комоде на высоких ножках красовался ее споудский фарфор, который почти год пролежал в ящике, в гостиной стояли красивые дедушкины часы, на стене в столовой висел портрет ее родителей, присланный втайне от нее. Но самый лучший, самый большой сюрприз ждал ее впереди: посреди гостиной, украшенная разноцветными свечами,
Роуз была вне себя от счастья. Она повернулась к мужу и со словами «Валентин, дорогой», бросилась к нему в объятия. Они поцеловались, что вызвало бурю восторженных возгласов и аплодисментов со стороны всех гостей, за исключением слуг-кикую, которые, будучи членами племени, не знавшего, что такое «целоваться», никак не могли понять, зачем мемсаааб и бвана прижались друг к другу ртами.
Миранда Вест, приехавшая из Найроби накануне дня торжества и начавшая хлопотать на кухне еще до наступления рассвета, следила за правильной сервировкой и подачей ее шедевров. Так как не представлялось возможным усадить две сотни гостей за один стол, банкет принял форму фуршета. Еду разносили африканцы, одетые в красные, расшитые золотом жилеты, белые длинные канзу и белые перчатки. Жареные картофельные лепешки, приготовленные Мирандой, подавались к жареной газели, радужной форели, пойманной в скудеющем резервуаре Валентина, к запеченной в меду куропатке и ветчине; ячменные лепешки ели со сливочным маслом и джемом; консервированный лосось намазывался на ломтики домашнего хлеба; даже пунш был домашнего приготовления; из хрустальных чаш с ковшиками в подходящие стаканы разливались крюшоны из известных красных вин. Еда вызвала восторженные возгласы и приступы меланхолии у истосковавшейся по дому толпе: каждый отведал кусочек старой, доброй Англии и вспомнил о том, что ему пришлось оставить ради этой новой неопределенной жизни. Здесь были даже музыканты со скрипками и аккордеоном, которые играли рождественские песни. Дом, одиноко стоявший на вершине холма, сверкал в ночи, словно королевство, оживающее раз в сто лет. Вокруг него на расстоянии многих миль трясущиеся от страха перед мраком африканцы, сидя в своих темных, продымленных хижинах, прижимая к себе детей и коз, слушали смех и музыку вацунгу. Где-то недалеко, на склоне горы, протрубил слон, словно хотел напомнить путешественникам о том, где они находились.
Гости разбрелись по лужайкам, а некоторые даже тайком взобрались наверх, чтобы взглянуть на спальни. Валентин ни на секунду не оставлял Роуз. Они казались очаровательной парой, от которой исходил невероятный магнетизм и благодать. Успехи лорда Тривертона стали в протекторате настоящей легендой; в то время как посевы других поселенцев гибли от недостатка воды, его деревца оставались сильными и зелеными. Ему даже каким-то удивительным способом удалось наладить контакт с африканцами, которые относились к нему с явным уважением и никогда не отлынивали от работы. Люди толпились вокруг графа и его красавицы-жены в надежде «заразиться» от них хоть капелькой удачи и счастья.
Грейс вышла на террасу, встала возле подстриженных кустов и взглянула вниз, на реку.
— Я думаю, твой брат превзошел сам себя, — сказал подошедший к ней сэр Джеймс. — Эта ночь будет темой для разговоров не один год.
Она рассмеялась и отпила шампанское.
— Как, черт возьми, Валентин смог позволить себе все это? — спросил Джеймс.
Грейс не ответила. Она знала, что ее брат тратил на строительство почти весь доход, получаемый с «Белла Хилл», и очень надеялась на то, что здравый смысл подскажет ему, когда следует остановиться. Имение в Суффолке не было бездонным денежным колодцем.
Мимо них прошли трое мужчин в белых смокингах, которые яркими пятнами выделялись в тусклом лунном свете.
— Когда я на сафари, — говорил один из них, — я предпочитаю спать под открытым небом. Небо служит хорошей крышей, если, конечно, эта крыша не течет!
Джеймс поднял свой бокал с бренди и улыбнулся Грейс. Она завороженно смотрела на его улыбку, на морщинки вокруг его глаз.
Один из трио, скрывшегося за живым забором, слегка глотая слова, произнес: «Я слышал, возле озера Рудольф видели слона с чудовищно огромными бивнями», после чего разговор, который становился все тише, стал вращаться вокруг охоты на слонов.