Мираж
Шрифт:
— Боитесь, убежит?
— Ещё один прицелился. Вчера я ему объяснил свои права, но он, кажется, плохо понял. Вот и он, лёгок на помине.
К корчме шёл прапорщик-преображенец.
— Это же брат Александра Павловича.
— Ну да. Липовый прапорщик. Алексеев его произвёл. А ей лестно — брат командира полка.
Прапорщик подошёл к офицерам и остановился в некоторой растерянности. Поздоровались.
— Сергей Павлович, я договорился с известной вам девушкой о том, чтобы провести с ней вечер. Я её жду, и ваше появление меня удивляет.
— Господа,
— Сегодня вам придётся выпить в другом месте, — сказал Дымников, — иначе между нами могут сильно испортиться отношения.
— Господин поручик, неужели из-за...
— Ни слова, — прервал его Леонтий, — или я вас тоже оскорблю.
— Странный вы человек.
— Господа, — вмешался адъютант, — прошу не затевать ненужную ссору. У нас есть более серьёзные проблемы. На вашем месте, Сергей Павлович, я бы уступил поручику. Он, действительно, договорился с девушкой, и вряд ли ваше знакомство с ней обрадует Александра Павловича.
— Да я ведь так, — примирительно сказал Сергей. — Мне ничего здесь и не надо. И жена вскоре приедет.
— Вот и прекрасно, — сказал Дымников. — Останемся друзьями.
Прапорщик направился искать другое место, где можно выпить.
— А вы страстный мужчина, — сказал адъютант, — неужели были готовы до поединка?
— Я — русский офицер.
— Вы хорошо пьёте, — сказал адъютант, — умело.
— Из многих зол я выбрал самое сладкое.
— И с вами сейчас можно говорить серьёзно.
Рассказ о случившемся на Комитете нисколько не взволновал Дымникова.
— Что я могу сделать? — ответил он вопросом. — Таких солдат, как Заботин, пачками присылают из Питера. Куда хороших солдат-преображенцев подевали, господин капитан? Где они? В могилах?
— В больное место бьёте, поручик. Другой раз ночами не сплю — вспоминаю прошлогодний кошмар. 15 июля здесь, неподалёку, на Стоходе, начальник лейб-гвардии мерзавец Безобразов соизволил праздновать день ангела — день святого Владимира, и в честь этого великого события погнал полки на окопы, на проволоку, на пулемёты почти без артподготовки. Кавалерию — в конном строю... За своим именинным столом не шампанским увивался, а гвардейской кровью. А вы знаете, Леонтий Андреевич, за какие заслуги этот негодяй, это ничтожество, был назначен командовать гвардией? Хорошо рассказывал нашему бездарному императору похабные анекдоты.
— Александр Павлович, конечно, бесстрашно шёл на пулемёты впереди полка и не сомневался в правильности приказа Безобразова?
— Полковник — храбрый командир. На фронте такие незаменимы. А что он думал о приказе, я не знаю, но нам, офицерам, обсуждать приказы запрещает.
Малевский-Малевич — человек, близкий Кутепову, и, разумеется, ему не надо говорить, что полковник вообще мало думает, а предпочитает стрелять. Лучше помалкивать и слушать других.
— Поговорите с солдатами, — продолжал капитан о своём, — с Заботиным этим. Объясните им, что скоро предстоит отправляться на позиции, а летом, наверное, —
— Поговорю. Только, знаете, с ними другие много говорят. Из Питера приезжают агитировать. Я одного давно приметил. Есть такой Клинцов из Волынского полка. Был здесь, собирал наших солдат. Как его отпускают, не знаю. Может быть, он дезертировал? Он агитировал здесь. Возможно, и на полковника он натравил.
Заскрипела дверь корчмы, и в тускло-жёлтом проёме появилась женская фигурка.
— Она! — вскинулся Дымников.
Марыся вышла из тени и, поблескивая лунными искорками в глазах, лёгкими шажками почти подбежала к офицерам.
— Поздно гуляете, Панове, — сказала она, с улыбкой поглядывая то на одного, то на другого. — Поздно гуляете.
— Тебя жду, Машенька-Марысенька, — сказал Дымников.
— Меня чекаете? Какой добрый пан поручик.
Адъютант ещё не исчез в ночи, а Леонтий уже обнимал Марысю, тянулся к её лицу, целовал в шею, утопая в душном аромате волос, шептал на ушко:
— Не могу без тебя, Марысенька. Идём ко мне. Угощу настоящим шоколадом из Петрограда.
— Зачем к тебе, пан? — спрашивала Марыся, слегка сопротивляясь объятиям поручика. — Своя квартирка есть. Шоколада не маю, а вино есть з Варшавы.
Хорошее французское вино пили в комнатке Марыси при свечах. Белая скатерть, белые занавески на окнах, белое покрывало на кровати. Леонтий опытными руками ласкал почти уже не отбивающуюся девушку.
— Руки без стыду, — говорила она. — Для чего туда лезешь? А то и я полезу.
— Я тебя люблю, Марысенька. Я тебя кохаю. Ляжем спать, Марысенька. Поздно уже.
— О-о, какой ты, Лео. Совсем без стыду.
Поднялась с дивана, оправила платье и причёску, сказала деловито:
— И то правда, поздно.
Задула свечи и сняла платье.
— Зачем погасила? Я хочу видеть твою красоту. Там, где любовь, стыда нет. Я и без свечей тебя увижу. Луна сегодня добрая.
Он сдвинул занавеску, и разгулявшийся лунный свет хлынул в комнату на голую Марысю, распускавшую волосы на ночь.
— Ты прекраснее Венеры, — задыхаясь от желания, говорил Леонтий. — И волосы у тебя там из золотых нитей. Разреши поцелую...
— О-о, какой ты нежный. А у тебя здесь что? А ты кохливый...
— Память об австрийском осколочке. Ещё бы вершок — и я не мужчина.
— О-о! Такой мужчина и не мужчина. Закрой занавеску. Я так не буду. Я луну боюсь.
Леонтий торопливо прошёл к окну и, задёргивая занавеску, увидел группу солдат, шагающих по улице в беспощадно ярком лунном свете. Человек пять. Преображенцы вперемешку с какими-то армейцами. Дымников услышал неясно бубнящие голоса, разобрал слова «без аннексий».
Таким образованным стал русский солдат. Ближе к окну шея Заботин. Он у них, наверное, главный: едва начал что-то говорить, как все замедлили шаг и повернулись к нему. Леонтий не слышал, но догадывался, о чём говорит солдат.