Миргород
Шрифт:
А еще как ниоткуда выпрыгнули вдруг "активисты". Вот тут - молодежь в основном. Студенты, школота бывшая и нынешняя. Работать-то никто не хотел. А вот активничать, шляясь группами по улицам и наводя порядок, как они его понимали - это всегда с удовольствием. Вот только не понятно, правда, что ли, совершенно бесплатно работали? Или все же мзду от тех же магазинов брали? Хотя, какая тут может быть разница. Все равно - не по закону это. Не бывает таких законов, чтобы каждый любому - в морду. Чтобы витрины бить. Чтобы имущество портить.
В общем, получилось у них не
***
Василий Иванович бежал, смешно прижав локти к груди и почти не шевеля руками. Ногами он тоже шевелил не очень хорошо. Со стороны могло показаться, что он еле их передвигает. И все же - бежал. Задыхаясь от разрывающей легкие боли, придерживая правым локтем все время пытающуюся вывалиться куда-то вниз разбухшую печень, тряся животом, выпирающим над брючным ремнем. По груди больно стучал тяжелый автомат без приклада. То есть, приклад как бы был, но как бы и нет. Он был как-то хитро повернут и сложен, но добавлял своей сталью лишнего веса и так тяжелому оружию.
– Зачем, зачем?
– билось в голове.
Василий Иванович бежал, прячась за углы и вслушиваясь со все возрастающим страхом в топот за спиной.
Ведь догонят. Все равно догонят. Они моложе и крепче. Еще они просто злее. Когда злой - тогда сильнее. Это страх ослабляет, а злость делает тебя сильнее. Злость пересиливает боль и страх. А у него живот, ноги уже совсем не поднимаются, печенка болит. И вот этот идиотский автомат еще бьет по животу и сбивает дыхание.
– Стой, стой, гад!
– вдруг доносилось издали.
Тогда Василий Иванович резко брал в сторону, карабкался, оступаясь и оскальзываясь, на очередной кирпичный курган, слетал с него чуть не кубарем, снова таился за остатками стен.
Преследователи были упорны. Сейчас по всему городу, наверное, гоняли таких вот толстых и неуклюжих, записавшихся сдуру в гражданскую гвардию.
Он ведь даже выходил в патрули. И два раза стоял на охране митингов. У магазинов, бывало, когда был завоз продуктов со складов, тоже стоял. То есть, самый настоящий гражданский гвардеец. Да еще и с автоматом. С тяжелой этой стальной дурой, которая своим брезентовым ремнем уже натерла докрасна шею Василию Ивановичу. И два запасных магазина в сумке на брючном ремне только мешались.
– Да стой ты, дурик! Стой, а то ведь подстрелю, нафиг!
– кричал кто-то сзади азартно и громко.
Эхо отражалось от стен, дрожало на чудом оставшихся в пустых окнах осколках стекла, влетало в уши, давило, лишало воли и последних остатков надежды.
Воздух уже не поступал в широко распахнутый рот. Сердце, казалось, готово было выскочить из горла. Печень проваливалась мимо локтя все ниже и ниже. И тут нога подвернулась.
Василий Иванович резко перевернулся, ткнул стволом в сторону набегавших, дернул спусковой крючок. Все шарахнулись в стороны. Металлический щелчок - и все. Как в кошмарном сне. Только во сне еще бывало такое, что пули медленно выкатывались из ствола и падали прямо под ноги.
Он передернул затвор, выкинув в сторону блеснувший желтым патрон, снова щелкнул курком.
– Мужик, кончай, - забасил кто-то из подбегающих, которые поначалу-то рассыпались, увидев оружие, а теперь снова собирались в стаю.
– Патроны у тебя древние, понимаешь? Хрен оно теперь выстрелит. Лучше сдавайся, давай...
Вот только сдаваться Василий Иванович совсем не хотел. Он видел, что было с теми, кто сдался. Дежурный взвод организованно положил оружие у стен комендатуры. Еще через полчаса он весь был развешан на ветвях старинных дубов. Нет, это страшно. За шею - страшно. А еще их били. Долго и упорно били. Да за что, ну, за что?
Он снова передернул затвор. Снова пустой щелчок.
Опять... Еще раз...
Вот они, вот, уже замахивается передний!
И тут автомат в руках вдруг ожил, встретив длинной очередью в упор тех, кто почти добежал до жертвы. Длинной очередью, на весь магазин, потому что палец "замкнуло", скрючило, заморозило на крючке. Потому что очень страшно.
И еще от страха он кричал:
– А-а-а!
– вот так кричал. Просто, - А-а-а!
И тут вдруг сразу стало тихо. Только падало что-то впереди почти неслышно, мягко. Что-то звякало негромко. А потом кто-то почти шепотом сказал сзади в самое ухо:
– Зачем шумишь? А?
Что-то холодное, как лед, как сухой лед, на котором лежали в детве брикеты мороженого, и который можно было выпросить и кидать в воду... То есть нет, горячее, как расплавленное железо, скользнуло вдруг, обжигая, по шее, зацепив горло. И сразу стало не страшно. Легко. А еще -- обидно. И даже не больно, вот что странно. А просто вдруг черные круги перед глазами, как от непомерной усталости, общая слабость, и хочется вдохнуть, и бежать, бежать, но ноги не несут. Хотя уже и не болит совсем нога. И только - спать, спать, спать... Неудержимый черный сон закрывает глаза.
***
– И вот, понимаешь, вспоминаю я прежнюю жизнь. Думаю: кому оно мешало? Еще кофе?
– Да уже не хочется что-то. Спасибо. Я бы лучше пошел, подумал, что и как. Не укладывается что-то в голове.
– У самого не укладывалось.
– Если встретиться опять...
– Так сюда и приходи. Я тут почти каждый день.
***
– Все дело в том, что тебе просто никто не нужен. В этом все дело. Да?