Мирное время
Шрифт:
Йеннер часами пялилась в виртуальный экран терминала, обдумывала письмо и не могла заставить себя набрать ни строчки. У нее в голове вертелись слова — «мне жаль», «я хочу попросить у вас прощения», «мне не стоило» — извинения и объяснения. Йеннер тошнило и от них, и от себя. Она как будто попала в мелодраму, и участвовать оказалось намного хуже, чем смотреть со стороны.
В конечном итоге Вернер написал сам. В его письме была схема настенной волновой установки с описанием характеристик и один единственный вопрос:
После этого эмоции, которые кипели у Йеннер внутри, как будто прорвало.
Она написала ответ, написала все, что не могла написать до того — о том, как ей жаль, и что она дура, и нужно было сразу все ему объяснить, и держаться подальше. И что он стал ей дорог. Что она хочет его увидеть, и что это очень плохая идея. Что синхронизация падает все сильнее. Что не получается спать, что снится война, что хочется отмотать все назад.
Строчки расплывались перед глазами, и казалось, что в груди рвалось что-то важное, без чего невозможно жить.
Йеннер писала долго, выплескивая в виртуальный экран все, что чувствовала.
После она сидела, чувствовала себя опустошенной и тупо пялилась перед собой.
Текст письма она выделила целиком и удалила.
Вытерла лицо, снова открыла схему волновой установки и заставила себя вчитаться в характеристики.
В письме, которое Йеннер отправила Вернеру, не было слов вообще — только трехмерный план станции, на котором красным было отмечено место для установки.
***
Они и дальше общались практически без слов — схемами, графиками.
Йеннер его не хватало, и что значительно хуже — симбионту тоже. Жадная тварь уже даже не требовала секса, была согласна хоть на что-нибудь. На само присутствие Вернера, на его интерес, или ненависть, или злость, любые эмоции.
Йеннер раз за разом осаживала паразита, и пожинала последствия: бессонницу, кошмары, головную боль и приступы агрессии.
За неделю после случившегося в техблоке двое из четырех агентов безопасности, которые работали на станции вместе с Йеннер, подали прошение о переводе.
В конечном итоге Йеннер решилась позвонить Феделе Боргесу.
Звонок она откладывала, как могла. Причин было две: с Боргесом ее связывали не самые приятные воспоминания, и их последний разговор закончился не вполне по-дружески.
Она бы не удивилась, если бы Боргес просто проигнорировал звонок, но он ответил почти сразу: его скуластое, доброжелательное лицо возникло на виртуальном экране.
— Девочка моя, какой приятный сюрприз. Долгожданный, я бы сказал.
Феделе Боргес был, наверное, самой лучше иллюстрацией того, как сильно могут не совпадать оболочка и содержание. Со стороны он казался по-настоящему хорошим человеком.
Во время Войны Режимов Боргес возглавлял Карательный Корпус. И тогда добродушного доктора Феделе — лучшего специалиста по симбионтам на всей Ламии —
— Добрый вечер, доктор Боргес, — Йеннер кивнула. — Отлично выглядите. Мир вам к лицу.
— Мир всем к лицу, четыре-шестнадцать. Здоровый сон и отсутствие стрессов творят чудеса, я утверждаю это как врач.
Он всегда обращался к Йеннер на военный манер — по номеру, как это было принято в Карательном.
Во время войны она и сама звала его «Нулевой».
— Как ваша работа? — Йеннер вежливо улыбнулась. — Пациенты не доставляют вам проблем?
— Девочка моя, на любого проблемного пациента есть своя мануальная терапия, — Боргес улыбнулся, довольно жмурясь. В уголках глаз появились лучики-морщинки, придавая его лицу немного мечтательное выражение. Боргес думал о пытках в тот момент, Йеннер знала это точно.
Именно так Нулевой улыбался, когда он занимался допросами военнопленных. Он всегда любил свою работу. У него даже был любимый кожаный фартук с аппликацией: желто-белым цветочком.
— А вы сами еще не устали от своей скучной станции, четыре-шестнадцать?
— Нет, доктор Боргес. Меня все устраивает, — Йеннер его боялась. Как, впрочем, и все, кто знал его достаточно хорошо. Только дураки не боялись Боргеса, но дураки в Карательном не служили.
— Моя мама не рожала идиотов, девочка моя, — Боргес лениво сложил руки перед собой, чуть склонил голову на бок, словно изучал любопытное насекомое. Он сидел за столом — скорее всего, в своем новом кабинете с идеальной системой кондиционирования — аккуратный и улыбчивый и был все тем же садистом и психопатом, что и во время войны.
— У меня проблемы с симбионтом.
Боргес рассмеялся:
— Помнится, я это уже слышал. У вас нет проблем с симбионтом, четыре-шестнадцать, только с головой. Сколько у вас сейчас синхрон? Пятьдесят пять? Пятьдесят четыре?
— Пятьдесят четыре и пять, — Йеннер не удивляло, что он определял так точно. В конце концов, Боргес действительно был лучшим. И это он делал ей операцию по вживлению. — Мне удалось поднять совместимость до восьмидесяти двух. Потом она снова упала.
— Ну же, четыре-шестнадцать, вы знаете, что я хочу услышать, — он подался вперед, улыбнулся ласково.
— Как вы и предупреждали.
— Музыка, девочка моя. Эти слова звучат как музыка. Вы так гордились своим маленьким рецептом: сбежать на маленькую сонную станцию. Никаких стрессов, никакого насилия. Я же говорил вам, это до первого сильного переживания. Проблема не в симбионте, потому что симбионт это просто техно-паразит. Искусственная органика и программа поведения. Да, он меняет носителя, делает агрессивнее, но у него нет сознания. И все желания, которые вы ему приписываете, это все вы. От начала до конца. Хотел бы я знать, на чем именно вас переклинило.