Миротворец 45?го калибра. Сборник
Шрифт:
Пригубив хмельной настойки из глиняной плошки, Кругосчет, как и прочие, поклонился, затем отставил плошку в сторону и направился к Рябиннику.
– К ночи, видать, снег будет, – сощурившись на неспешно ползущие от южного края земли тучи, сказал тот. – Не забыть бы завтра…
Рябинник осекся, зашелся в кашле. Справившись, утер рукавом выступившие на глазах слезы.
– Оговорился, – глухо пояснил он. – Не хочется умирать.
– Никому не хочется, – Кругосчет кивнул сочувственно. – Но что ж поделать, от срока не уйдешь.
С минуту он постоял молча, повспоминал, как уйти пытались. Долю назад, в осьмину доброй охоты, Камень укрылся в яме, которую стал рыть в лесу задолго до срока и каждый день углублял. Когда срок настал, сыновья покрыли яму дощатым настилом и встали вокруг с копьями на изготовку. За три часа до полуночи Камень был жив и подавал голос, а потом враз замолчал. Когда настил откинули, нашли его лежащим навзничь с обвившей шею земляной змеей, гадиной ядовитой и беспощадной. Были и другие. Листопад заперся в хлеву, заколотил двери и окна, законопатил мхом щели в стенах. И задохнулся в дыму, когда вдруг загорелось сено. Старую Осоку убила небесная молния, ее сноху придавило упавшим деревом – по-всякому бывало. А чаще всего срок наставал сам по себе – падал человек, где стоял.
– Просьба к тебе есть. – Рябинник заглянул Кругосчету в глаза, замялся. – Ива, младшенькая моя… Пятнадцатая доля ей пошла. На осеннее равноденствие… – Рябинник не договорил.
Была Ива поздняя, на семнадцать долей моложе младшей из сестер. Мать ее, Рябинника жена, скончалась родами, а теперь оставалась Ива полной сиротой. На осеннее равноденствие, девятнадцатый день осьмины палой листвы, Видящая назовет ей срок, и день спустя нарядится Ива в белое на праздник невест. От женихов отбоя не будет – ладной выросла Ива, веселой и работящей.
– Я понял тебя, – кивнул Кругосчет. – Я позабочусь о твоей дочери. Пригляжу, чтобы хорошему человеку досталась. Пойду теперь.
Вечером выпал снег, этой весной, по всему судя, последний. К полуночи он ослаб, а затем и прекратился вовсе. Кругосчет выбрался на крыльцо. Было морозно, с реки задувал порывами колючий ветер, блуждал, посвистывая, между жилищ и уносился к лесной опушке. Селение спало, лишь в окне стоящего наособицу жилища Видящей мерцал огонек.
Кругосчет постоял недвижно, через прорехи в тучах разглядывая звезды, затем поежился и плечом толкнул входную дверь. Замер, услышав шорох за спиной. Обернулся медленно, вгляделся в темноту.
– Это я, Ива, – донесся тихий девичий голос. – Отец умер. Он перед смертью сказал…
Ива замолчала. Кругосчет, неловко потоптавшись на крыльце, настежь распахнул, наконец, дверь и пригласил:
– Входи. Есть хочешь?
Поднялся Кругосчет, едва рассвело. Стараясь не шуметь, свернул брошенные на земляной пол звериные шкуры, на которых спал. Прибрал в сундук и, осторожно ступая, двинулся на выход. В дверях остановился, обернулся через плечо. Ива, разметав длинные золотистые пряди, тихонько посапывала на его постели. Кругосчет внезапно ощутил ноющую боль в груди, тряхнул головой, шагнул через порог и прикрыл за собой дверь. Девушка была хороша… Чудо как хороша была девушка. Кругосчет вздохнул, боль в груди улеглась. Не про него. Кругосчеты обречены на безбрачие, и быть с женщиной им положено дважды в жизни. Когда настанет первый срок, он придет в жилище Видящей, и от их встречи родится на свет новый Кругосчет. А потом наступит второй срок, они встретятся вновь и зачнут Видящую. Так было испокон веков, так есть, и так будет. Быть Кругосчетом – большая честь. Быть Кругосчетом – большое несчастье.
Снег начал уже подтаивать, Кругосчет, оскальзываясь, пошел по селению, пересекая его с юга на север.
– Пятый день осьмины талой воды! – зычно выкрикивал Кругосчет. – Пятый день осьмины талой воды!
Обход он совершал каждое утро, с того дня, когда настал срок его отцу. И будет совершать, пока не придет срок ему самому, и тогда обходить селение по утрам станет новый Кругосчет. Его еще не рожденный от Видящей сын.
Селение просыпалось. Один за другим выбрались из жилищ и двинулись к лесу охотники. Земледельцы потянулись к кузнице – предстояло готовить плуги и бороны к наступлению осьмины новой травы. Жены земледельцев заспешили на утреннюю дойку. И лишь дети, те, которым не сравнялось еще пятнадцати долей, сладко досыпали в тепле.
Ива тоже еще спала, когда Кругосчет вернулся. Замерев в дверях, он смотрел на нее, только на этот раз ноющей боли в груди не было. А была вместо нее мрачная серая хмарь, словно забрался в Кругосчета болотный туман и теперь хозяйничал в нем, марал внутренности перепрелой и мутной взвесью.
– Поживешь пока у меня, – распорядился Кругосчет, когда уселись за стол. – Я сейчас уйду, вернусь к вечеру, эту ночь посплю на полу, новый топчан сколочу завтра.
– К великанам пойдешь? – не поднимая глаз, тихо спросила Ива.
– К ним.
– Возьми меня к великанам.
Кругосчет поперхнулся ячменным взваром. Великанов страшились даже самые храбрые охотники. Были те уродливы телами, страшны лицами и по-человечески говорить не умели. Говорила за них, косноязычно коверкая слова, железная коробка, и как она это проделывала, было неизвестно. Впрочем, Кругосчет постепенно привык – мало ли чудес на свете. К примеру, как Видящие определяют сроки, тоже никому не известно. Видят, потому что видят. Так же, как коробка говорит, потому что говорит.
– Нечего тебе делать у великанов, – нахмурился Кругосчет. – Я думаю, что и мне у них делать нечего.
Душой он не покривил. Толку от бесед с великанами было немного. Рассказывали они о себе вдоволь, но что именно рассказывали, понять было невозможно. Зато вопросов задавали изрядно, а ответам явно не верили, потому что без устали спрашивали одно и то же, словно стараясь поймать Кругосчета на вранье.
Была, однако, причина, по которой он продолжал проделывать неблизкий путь к заречным холмам. Великаны считали круги не так, как обычные люди, и счет их, называемый несуразным словом «календарь», был неимоверно занятен. Великан с не менее несуразным именем «Григорьев» о «календаре» был готов рассуждать часами. Так же, как Кругосчет часами был готов слушать.
Линарес навел оптику на неспешно шагающего от опушки к станции аборигена, опознал и обернулся к напарнику:
– Принимай гостя.
Григорьев подошел к окну. Лес обступал станцию со всех сторон. Григорьев вспомнил, как впервые подлетал к ней на вертолете, сразу после приземления посадочного модуля. С борта разбитая на склоне холма станция показалась ему выпученным бельмастым глазом на врытом в землю, посеченном пробившейся травой исполинском черепе.
Лес был строгим, величественным и непролазным. Сказочным. И аборигены статью походили на сказочных гномов, а в лицах их было нечто гордое, львиное и вместе с тем умиротворенное, благостное.