Миротворец 45?го калибра. Сборник
Шрифт:
– Ива, дочь Рябинника и Полевой Фиалки!
Кругосчет, закусив губу, исподлобья смотрел, как Ива приближается к Видящей. Шаг, еще шаг, еще. Кругосчету казалось, что каждый из них вбивает заточенный клин ему под сердце. Вот Видящая уже кладет руки Иве на плечи. Кругосчет закрыл глаза.
– Осьмина и двадцать шесть дней, – услышал он.
Толпа ахнула, затем зашлась протяжным стоном. У Кругосчета подломились колени, он осел наземь мешковатым кулем.
– Осьмина и двадцать шесть дней, – повторила Видящая и отступила
Ни жив ни мертв, Кругосчет оцепенело смотрел, как Ива с залитым слезами лицом бредет, шатаясь, от Видящей прочь. Толпа расступилась, Ива шагнула в образовавшийся коридор, ее подхватили под руки, не дали упасть. Кругосчет, цепляясь за землю, встал на колени, затем поднялся. Он задыхался, «осьмина и двадцать шесть дней» – билась в нем единственная, сдавившая горло спазмом мысль. На первый день новой доли Ива умрет.
– На этот раз на тебе лица нет, – забеспокоился, глядя на гостя, Григорьев. – Краше в гроб кладут. Что случилось, дружище?
Следующие четыре часа, проклиная косноязычный транслятор и продираясь через лингвистические дебри, Григорьев выяснял, что случилось. Когда до него, наконец, дошло, он долго в ошеломлении молчал. Благость и гордость смыло у аборигена с лица, он теперь смотрел на Григорьева снизу вверх, умоляюще, по-собачьи.
– Значит, умрет наверняка, так? – требовательно спросил Григорьев. – Видящие когда-нибудь ошибались?
– Видящие нет ошибаться. Срок есть смерть. Всегда.
– А если пропустить день? Или два? Осьмину? Ты ведь можешь пропустить? Забыть, наконец?
– Мочь пропустить день. Мочь забыть. Ива умирать следующий день, когда я вспомнить.
Григорьев вновь долго молчал, думал. Озарение случилось внезапно, он даже поначалу не поверил, что нашел выход. Если, конечно, это было выходом.
– Первый день осьмины снега, говоришь? – уточнил Григорьев.
– Снежной крупы, – поправил абориген.
– Я, кажется, знаю, что тебе делать, дружище, – выдохнул Григорьев. – Я только не знаю, сумеешь ли ты это сделать. Да и поможет ли, не знаю тоже.
– Допустим, Видящие умеют заглядывать в будущее, – говорил Григорьев вечером Линаресу. – Да, знаю, что звучит диковато, но допустим. Умеют предсказывать наиважнейшие события в жизни индивида и прогнозировать их для всего социума. Тогда все встает на свои места, вот подумай. Видящая предсказывает наше появление задолго до того, как мы высаживаемся на планету. Аборигены готовы: для них мы – закономерное событие, они, скорее, были бы в ужасе, не появись мы в названный срок.
– Хм-м… – Линарес потер подбородок. – И что дальше?
– Позволь, я продолжу. По мере взросления у аборигенов, видимо, образуется нечто вроде ауры, которую Видящие способны сканировать. Каждому они определяют срок, и он непреложно сбывается. Любой знает: он умрет ровно в срок, что бы он ни делал. Ему не страшны болезни, опасности, ему не нужны новые знания, он и так в курсе, что с ним станет и когда. И что станет с его детьми, если он доживет до их совершеннолетия. А теперь – самое главное. Для того чтобы предсказание сбылось, оно должно быть завязано на местный календарь, на летоисчисление, которое поддерживают такие, как наш визитер, – Кругосчеты. Вот почему календарь так важен для аборигенов – не будь его, предсказания Видящих не стоили бы ни гроша, они попросту не способны были бы назвать дату.
– Чем дальше, тем мистичнее, – скептически протянул Линарес. – Хотя с другой стороны…
– Угу, – Григорьев энергично кивнул. – С другой стороны, чем дальше, тем логичнее, не так ли? Я полагаю, за многие века предсказания срослись со счетом кругов и стали его частью. Пара Видящая – Кругосчет репродуцирует себя в следующее поколение, создавая эдакую замкнутую касту постоянной численности. Они, фактически, симбионты и поддерживают детерминизм, тем самым препятствуя эволюции и обеспечивая статичность мира.
Линарес ошарашенно поскреб в затылке.
– Ну допустим, – пробормотал он. – И что из этого всего следует?
– Через три дня наступает новый год по местному исчислению. Или, как они говорят, доля в круге из восьми лет. Если я прав, и если Кругосчет найдет в себе силы…
Григорьев не договорил. Он внезапно осознал, что через три дня решится, что будет… Что будет с его другом.
Кругосчет выбрался из жилища затемно, притворил за собою дверь. Его колотило, корежило. То, что предстояло сделать, было чудовищно, немыслимо, оно было против всего его естества.
Кругосчет шагнул с крыльца. «Первый день осьмины снежной крупы», – сказал он про себя. Стоит произнести эти слова вслух, Ива умрет. И тогда последние три дня, страшные, мучительные, перевернувшие его, перекроившие, обрушатся на него и задавят. Так он и доживет свой долгий тягучий срок – прибитым, придавленным.
За спиной скрипнула дверь. Ива стояла в дверях – босая, истончавшая за последние дни, исплакавшаяся. Смирившаяся. Молча смотрела на него – прощалась.
В этот момент Кругосчет решился. Повернувшись к Иве спиной, шагнул раз, другой и закричал, заголосил во всю силу своих легких:
– Первый день месяца января две тысячи триста сорок седьмого года от Рождества Христова! Первый день месяца января…
Он шел по селению, пересекая его с юга на север, и исторгал, вышвыривал из себя эти слова, некогда бессмысленные, а ныне спасительные, единственные.
– От Рождества! От Рождества! От Рождества Христова!
Он голосил этими словами в лица перепуганных сельчан, кричал их стоящей на коленях и умоляюще тянущей к нему ладони Видящей, орал их, когда ему вязали руки, мычал их сквозь заткнувший рот кляп.