Миры Филипа Фармера т. 19. Ночь света. Отче звёздный. Мир наизнанку

Фармер Филип Хосе

— Никто не заслуживает таких мук! Даже самый отъявленный грешник! Даже тот, кто подобен тебе!

— Прекрасные слова, — ответил Кэрмоди, но в его голосе почти не осталось былой насмешки.

Теперь он знал, какие мучения испытывал монах. Но его беспокоило другое. Каким образом Рэллуксу удавалось проецировать свои галлюцинации на другого человека? Каким образом он заставил его почувствовать свой бред, да еще с такой невероятной силой? Ответ мог быть только один: излучение солнца превращало некоторых людей в исключительно мощных экстрасенсов. Или, если сделать поправку на преувеличение, позволяло передавать нервные восприятия от одного человека к другому без прямого контакта. Значит,

в этом нет никакой мистической загадки. Нечто подобное уже известно во Вселенной. Например, радиоволны переносят звук и изображение. Диктор телевидения может находиться черт знает где, а мы видим и слышим его, словно он сидит перед нами. Тем не менее эффект транслированных чувств был просто потрясающим. Кэрмоди вспомнил свои ощущения, когда пули разрывали тело Мэри. Он вспомнил этот ни с чем не сравнимый ужас смерти. Впрочем, чувства принадлежали Мэри, а не ему — он сам никогда и ничего не боялся… О черт! Значит, все, кого он встретит за эти семь ночей, будут передавать ему свои чувства и ощущения? И ему придется — пережить с ними всю эту чушь?

Ну нет! Он убьет этих разносчиков эмоций! Он пристрелит каждого, кто посмеет напустить на него свои чувства!

— Кэрмоди! — воскликнул Рэллукс, стараясь криком заглушить непереносимую боль. — Ты должен понять, что не пламя преследует меня, а я преследую пламя и не даю ему убежать. Я сам хочу гореть в адском огне! Но не думай, что я отрекся от веры и решил лично следовать за этим огнем. Нет, я верую в догмы Церкви еще сильнее, чем прежде! Я уже не могу в них не верить! Но мне приходится добровольно предавать себя пламени, чтобы уберечь хоть малую часть из тех девяноста девяти процентов сотворенных Богом Душ, которые обречены на адские муки. Уготованная им участь несправедлива. И если я не прав, то мое место среди них!

Веруя в каждое слово Священного Писания, я смиренно отказываюсь от блаженства на небесах. Нет, Кэрмоди, мое место среди навеки проклятых. Ты можешь считать это протестом против Божьей несправедливости. Если кому-то так надо делить людей на хороших и злых, то пусть все души спасутся и лишь одна сама направится в ад, чтобы принять на себя их муки. Я отказываюсь от небес и остаюсь в пламени вместе с несчастными душами, которым могу сказать: «О, брат мой, ты не одинок, ибо я буду с тобой хоть вечность, пока Господь не сжалится над нами!»

Но ты не услышишь от меня ни проклятий, ни слова мольбы. Я буду стоять и гореть, пока каждая душа не освободится от мук и не примкнет к остальным, идущим на небо. Я останусь…

— Ты просто буйнопомешанный, — оборвал его Кэрмоди, хотя сам не был уверен в этом.

Рэллукс вновь закусил губу от боли, и черты его лица потеряли былое несоответствие, как бы порожденное двумя враждующими силами. Через страдания и муки он стал одним внутри себя. То, что прежде разделяло его на две части, бесследно исчезло.

Кэрмоди не стал размышлять о причинах такого преображения. При сложившихся обстоятельствах подобные рассуждения вели к еще большему унынию. Пожав плечами, он пошел назад к машине. Рэллукс что-то кричал ему вслед, о чем-то упрашивая или предупреждая. В следующий миг Кэрмоди почувствовал страшное жжение в спине. Ему показалось, что одежда вспыхнула огнем, и его плоть издала молчаливый крик.

Он развернулся и выстрелил в монаха, почти не различая его сквозь стену огня.

В тот же миг ослепительный свет и нестерпимый жар исчезли. Кэрмоди поморгал, стараясь привыкнуть к пурпурному полумраку, и направился к телу Рэллукса, полагая, что галлюцинации угасли вместе с жизнью монаха. Но на тротуаре лежал лишь труп Мэри.

Что-то мелькнуло у края тротуара и скрылось за углом огромного здания. Кэрмоди услышал сдавленный крик. Несчастный Рэллукс вновь преследовал воображаемый огонь, сражаясь с адскими муками за высшую справедливость.

— Ну и пусть себе идет вместе с этим чертовым пламенем, — проворчал Кэрмоди.

Теперь, когда Мэри была мертва, ему хотелось решить для себя некоторые интересовавшие его вопросы.

Это заняло совсем немного времени. Кэрмоди вытащил из багажника молоток и инструмент, похожий на зубило, которым, наверное, снимали колпаки с колес, и с их помощью выдолбил дыру в черепной коробке трупа. Отложив инструменты, он взял фонарик, встал на колени и склонился к изуродованной голове. Потом прижал фонарик к рваному краю кости и нажал на маленькую металлическую кнопку. Он не знал, как отличить мозг женщины от мозга мужчины, но ему хотелось выяснить, есть ли там мозг вообще. Что, если в черепе Мэри находится только здоровенный пучок нервов — эдакое устройство для приема телепатических команд? Хотя если ее жизнь и поведение зависели от работы его подсознания, то он мог ожидать…

Яркий луч осветил отверстие.

Но никакого мозга Кэрмоди не увидел. В черепе лежало маленькое существо, которое он и рассмотреть как следует не успел. Он заметил лишь влажное тело, свернувшееся в кольца, сверкнувшие красные глаза и раскрытую пасть с двумя белыми клыками. Что-то мелькнуло в воздухе и ударило его в лицо.

Он упал на спину. Фонарик вывалился из его руки и покатился прочь, пронзая ночь своим лучом. Но Кэрмоди было плевать на него, потому что в этот момент он почувствовал, как его лицо начинает раздуваться, словно воздушный шар. Какой-то внутренний насос с огромной скоростью закачивал в него воздух. Нестерпимая боль потекла из головы в шею и грудь. Огонь охватил все тело, проникая в каждую клеточку, будто кровь превратилась в расплавленное серебро.

И от этого пламени нельзя было спастись, как он спасся от огня Рэллукса.

Кэрмоди закричал, вскочил на ноги и, почти обезумев, с истерической яростью стал топтать змею, чьи зубы вцепились в его щеку, а длинный хвост свивался с нервами, выходившими из позвоночника Мэри. Эта тварь жила в черепе, свернувшись клубком. Она знала, что Кэрмоди вскроет ее костяное гнездо. И теперь выпустила смертельный яд в плоть того, кто создал ее своим воображением.

Растоптав ужасную тварь каблуком и отодрав от щеки маленькую голову, из которой торчали два длинных клыка, Кэрмоди рухнул на колени рядом с Мэри. Его тело казалось сухим поленом, объятым огнем. От ужаса, что он навсегда растворится в пламени, Кэрмоди издал нечеловеческий вопль, и крик тут же был подхвачен визгливым страхом, который начал повторять его снова и снова…

В хаосе огня и боли возникла единственная мысль: он убил себя.

И тут в пурпурном тумане, освещенном луной, ударил гонг.

Рефери медленно и нараспев продолжал счет:

—..Пять, шесть, семь…

Какая-то женщина в толпе — неужели Мэри? — закричала:

— Джонни, вставай! Ты должен победить его! Вставай и набей этой скотине морду! Не дай ему одолеть тебя, Джо-хо-хо-ни-хи-хи!

— Восемь!

Джон Кэрмоди застонал, сел и тщетно попытался подняться на ноги.

— Девять!

Гонг снова зазвенел. Зачем же подниматься, если раунд окончен?

Но почему же рефери не перестал считать?

Что это за бой, когда раунд не кончается даже после удара гонга?

Или гонг извещал о начале нового раунда, так и не закончив старый?

— Давай поднимайся, — шептал себе Кэрмоди. — Дерись до конца. Отдубась этого чертова громилу.

Слово «девять» все еще висело в воздухе, слабо мерцая в фиолетовом тумане.

— С кем я дерусь?! — проревел Кэрмоди и поднялся на ноги.