Миры под лезвием секиры

Брайдер Юрий Михайлович

Рядом ругнулся и тоже выстрелил Смыков — Цыпфу в правое ухо как гвоздь загнали. Лихорадочно поправив очки, он сквозь быстро рассеивающийся дымок разглядел, что парня на прежнем месте уже нет, зато девушка стоит там, где стояла, прикладывая к груди поочередно то левую, то правую ладонь, и с изумлением рассматривает их. Затем она сделала что-то вроде неловкого реверанса, на подгибающихся ногах развернулась боком и упала, последним движением сорвав с головы повязку.

— Ну какого, спрашивается, рожна вы торопитесь! — прошипел Смыков. — Одновременно надо было стрелять! Из-за вас я мужика упустил!

Над островом повисла жуткая тишина, какая бывает на кладбище за несколько секунд до того, как начнут гулко стучать молотки,

загоняя в крышку гроба заранее наживленные гвозди. Возле сложенной у лодки поклажи уже никого не было, только вдалеке мелькала спина туземца, во все лопатки улепетывающего вдоль берега.

— Если этот молодец не дурак, он сейчас прорежет дырку в шатре, заберется внутрь и перестреляет нас, как кроликов, — с тихой злобой произнес Смыков. — Вы бы, товарищ Толгай, пошуровали там.

Нехристь молча кивнул, стянул через голову перевязь вместе с саблей, а из сапога извлек нож, заменявший ему в повседневной жизни и вилку, и шило, и бритву, и многое другое. В шатер он скользнул с привычной ловкостью давно прижившегося там кота — даже полог не шевельнулся. И почти сразу внутри загремело, залязгало, заворочалось — и как финальная нота в этой какофонической композиции одиноко грянул выстрел.

— Не понял… — пробормотал Смыков. Однако волновался он совершенно напрасно — не прошло и минуты, как Толгай, на ходу вытирая нож о штаны, выскользнул из шатра обратно.

— Голый это кто — Колька? — поинтересовался он.

— Колька, — подтвердил Смыков. — Вы что, и его за компанию прирезали?

— Не-е-е, — Толгай с трудом подбирал нужные слова. — Бородатый меня мало-мало не кончил… Колька спас… Бородатого ногой толкнул…

Из-под полога показалось страшное, перепачканное мукой и залитое слезами лицо несчастного Кольки.

— Ребята, развяжите… Умоляю… Кровью позор смою… Вы же меня знаете… В последний раз прошу…

— Что вы, братец мой, как белуга стонете? Не до вас сейчас, — ответил Смыков, переводя пистолетный ствол с одной предполагаемой цели на другую.

Слева, из зарослей рогоза, раздались выстрелы, и по коже шатра словно кто-то огромным ногтем защелкал. Справа завизжала девчонка и как ошпаренная вылетела из своего жилища.

— Обходят, — усмехнулся Смыков. — Стратеги. Трое всего и осталось, а гонору как на целую дивизию.

— Вы туда посмотрите! — сказал Цыпф и впился зубами в собственную ладонь.

Зеленые дебри, из которых совсем недавно появились аггелы, вновь расступились, на этот раз сразу в нескольких местах, и к острову устремилась целая флотилия буксируемых бегемотами плоскодонок. Это был не десант, а скорее грузовой транспорт (многочисленные тюки и ящики торчали выше бортов), но тем не менее каждую лодку сопровождал как минимум один аггел.

Большую часть из последовавших событий Лева Цыпф не запомнил — возможно, в человеческой памяти есть какой-то фильтр, способный отсекать все самое кошмарное и отвратительное, все, что потом не позволит спокойно есть, пить, спать, разговаривать… В сознании остался лишь бессвязный и обрывочный, похожий на бездарно смонтированный фильм набор картин: вот они все втроем бегут к берегу, чтобы помешать высадке, пистолет Смыкова бьет безостановочно — бац-бац-бац-бац, — и после каждого выстрела рядом с притопленной мордой ближайшего бегемота встают высокие фонтанчики, зверь ревет, вздымается из воды, топит лодку и сам уходит на глубину, окрашивая пену в розовый цвет; вот Толгай, размахнувшись из-за уха, швыряет гранату, от взрыва плоскодонка вспыхивает костром, во все стороны расползается жадное ревущее пламя, клочья обшивки, парящие в воздухе наподобие летучих мышей, тоже загораются, обожженный зверь не ревет, а верещит, как поросенок; вот среди бегемотов, не только взятых в упряжь, но и пасущихся на воле, начинается паника, а это пострашнее, чем паника в слоновьем стаде; вот потоплено еще две лодки, уцелевшие аггелы добираются до острова вплавь, один горит,

словно смоляной факел, но его никто не тушит; вот Смыков, расстреляв очередную обойму, дает команду к отступлению и тут же падает на песок, уворачиваясь от пущенной едва ли не в упор пули (и как только сумел этот рогатый гад подобраться к ним сзади?!); вот Толгай, никогда не игравший в волейбол, бросается вперед так, как будто хочет достать безнадежный мяч, и все же дотягивается кончиком сабли до руки аггела, металл лязгает о металл, и пистолет отлетает в сторону вместе с четырьмя пальцами; вот они уже вышли из шатра, на пороге которого лежит неизвестно кем убитый Колька, и теперь, когда пьяная муть покинула его остекленевшие глаза, видно, что они ярко-голубого цвета; вот навстречу им, волоча за собой размотавшиеся бинты, ковыляет Зяблик, черный, страшный, даже на человека не похожий, а в обеих его руках тявкают и плюются огнем пистолеты — ни дать ни взять маленькие, но злобные сявки-дракончики; вот Верка неловко, по-бабьи, бросает гранату — слава богу, хоть кольцо не забыла выдернуть, — осколки секут кожу шатров, но достают и врагов, засевших за ними; вот они всем скопом валятся в плоскодонку, уже запряженную бегемотом (паника еще не перекинулась на этот берег), и туземец, у виска которого плачущая Лилечка держит пистолет, тычком копья посылает толстокожее животное вперед…

Когда остров Илиркей оказался далеко позади и погони можно было уже не опасаться, начался обычный в таких случаях разговор: «Он меня за горло, я ему под дых… А видели, как я того здорового завалил?.. Разве я рыжего хуже сделал?.. Нет, ты тоже молодец, не ожидал даже… Пуля у самого виска прошла, аж волосы шевельнулись… Он думал меня на испуг взять, как же… Чуть палец не откусил, зараза…»

Молчал один Цыпф. Занят он был тем, что поминутно снимал очки, протирал их и водружал на прежнее место.

— Что приуныл, друг Лева? — еле ворочая синими, растрескавшимися губами, спросил вернувшийся к жизни Зяблик. — Сколько скальпов настриг?

— Вроде один, зато роскошный, — ответил за него Смыков. — Такую деваху уложил… Хоть залазь на нее, пока теплая. Я ее потом ради интереса осмотрел. Ни рогов, ни пистолета. Но вы, Цыпф, не печальтесь. Случайные люди с аггелами не якшаются.

— Я ей в плечо целился, — тихо сказал Цыпф. — В правое.

— А попал аккурат под левую сиську, — развел руками Смыков. — Уметь надо… Кстати, как вы считаете, что нас спасло сегодня?

— Ты, зайчик, — ответила Верка. — Что же еще…

— Нас спасло то, что мы застали аггелов врасплох, — Смыков поднял вверх указательный палец, — и они не успели наглотаться своего бдолаха. А не то лежали бы мы все сейчас мордой в песочек. Это я к тому говорю, что такой тактики следует и в дальнейшем придерживаться… Тепленькими аггелов брать, пока они еще очухаться не успели.

— Тебе бы лектором быть, а не ментом, — прохрипел Зяблик, пальцы которого все еще дергались, словно продолжая нажимать на спуск. — Я с аггелами по-всякому встречался… Верно, некоторые лихо дерутся. А другие так себе. Вроде нашего Левы… Как я теперь понимаю, не всякому аггелу это снадобье положено. В дефиците оно, как у нас, скажем, хороший табак. За все время, — он тронул висевший на груди полупустой кисет, — я такие штуки только у трех или четырех покойников видел… Жаль, конечно, что без внимания к ним отнесся.

— Нет, тут другое, — вступила в разговор Верка. — Заявляю вам как врач. Штука эта в сто раз опаснее любого яда, и аггелы используют ее только в крайнем случае. Как лекарство, — она стала загибать пальцы, — для спасения в безвыходном положении. А еще для доказательства своей людоедской веры. Все! Но для здорового человека в нормальных условиях — это гроб с музыкой. Нельзя, чтобы желания человеческие сами собой исполнялись. Известно ведь, какие желания в нас таятся… Содом и Гоморра… Видели бы вы этого непутевого Кольку. Променял жизнь на неделю кайфа.