Миры под лезвием секиры
Шрифт:
Сбоку подскочил седой вождь, заверещал фальцетом, видимо, выговаривая воину за самоуправство, а для убедительности еще и огрел его по спине изогнутой костяной дубинкой. Верку подняли и поставили, как чурку, в вертикальное положение, но она тут же рухнула на прежнее место — ноги не держали.
Тогда негр, тот самый, что раньше хотел убить Верку, вскинул ее себе на плечо, и вся команда рысью тронулась обратно. По мере продвижения к реке отряд пополнялся все новыми воинами. Каждый тащил какую-нибудь добычу: визгливого подсвинка, абажур с шелковыми кистями, ковер, жестяной таз, лопату, даже красное с золотой вышивкой знамя «Победителю социалистического соревнования»,
У берега отряд ожидала целая флотилия длинных долбленых лодок, сидевших в воде так низко, что на середине реки Верке представилось сомнительное удовольствие заглянуть прямо в глаза всплывшему поблизости крокодилу.
Взгляд рептилии был аристократически равнодушен, а безобразно раздувшееся брюхо свидетельствовало о том, что она целиком поглощена процессом пищеварения.
В годины бедствий людских всегда вольготно жилось крокодилам, волкам и воронью.
На противоположном берегу способность передвигаться к Верке вернулась — не то повлияло обострившееся чувство самосохранения, не то помогло копье, которым ее для острастки кольнули в задницу. Крестом держа перед собой связанные в запястьях руки, она побежала вместе со всеми через саванну, находившуюся в самом пышном расцвете своей недолговечной красоты и обильности.
Трава стояла по обеим сторонам тропы выше, чем кукуруза-рекордистка, красная земля скользила под ногами, как жирный фарш, стада антилоп, почуяв приближение коварных и ненасытных двуногих, с сокрушительным топотом кидались прочь, возле каждого самого мелкого озерца вились несметные стаи птиц, в грязи ворочались необъятные туши бегемотов, которых издали можно было принять за громадных свиней.
Непривычные к бегу тучные пленницы очень скоро выбились из сил и устроили настоящий тарарам, прощаясь с жизнью, причитая над своей горькой долей и посылая последний привет детинушкам-сиротинушкам. Против ожидания африканцы отнеслись к ним весьма предупредительно и предоставили каждой что-то вроде носилок, сплетенных из лозы.
Когда того же самого посмела потребовать Верка, ударом колотушки поперек спины ей дали понять, что живой товар бывает различного качества — и весьма ценный, и бросовый.
Вскоре травяной лес расступился и впереди показалась деревня — круглые островерхие хижины из обмазанного глиной тростника, просторные загоны для скота, высокая ограда.
Навстречу отряду высыпали чернокожие женщины, в отличие от своих сухопарых мужей сплошь широкобедрые и задастые, а также целая орава совершенно голой детворы. Отдельно встали старики, одетые в львиные и леопардовые шкуры, с барабанами в руках. Праздник победы начался безо всякого промедления.
Всю добычу свалили в одну кучу, а пленников поставили на видное место возле деревянного столба, вершину которого украшала грубо вырезанная морда — не то человеческая (если судить по ушам), не то звериная (если судить по оскаленной пасти). Застучали барабаны — словно крупный град с неба ударил.
Воины один за другим выходили вперед и начинали с помощью мимики, жестов, телодвижений и монотонного пения рассказывать о своих подвигах. Толпа хлопала в ладоши, приплясывала и подпевала, а старики одаривали героев в соответствии с только им одним известными критериями.
Седовласый вождь получил бухгалтершу и тут же увел ее в свою хижину. Продавщица досталась молодцу в страусиных перьях,
Веркина очередь пришла после четырехзубых вил, еще хранивших следы коровьего навоза, и пустой бутылки емкостью 0,7 литра от вина «Красное крепкое». Несмотря на всю дикость ситуации, это ее очень обидело, хотя и не помешало заметить, в какую хижину уплыл фельдшерский чемоданчик.
Когда раздача даров закончилась, начался пир и пляски, по ходу которых юноши изображали приемы фехтования на копьях, а девушки размахивали условными мотыгами и трясли голыми грудями. У Верки от грохота барабанов уже раскалывалась голова.
Человек, ставший ее хозяином и от других негров своего возраста отличавшийся только бельмом на глазу, бесцеремонно схватил Верку за волосы и поволок на окраину поселка, к совсем уж бедной и неухоженной хижине. Там он перерезал ножом ее путы, угостил плошкой кислого молока, но насиловать — к чему Верка уже внутренне приготовилась — не стал.
Это обстоятельство да еще то, что ее поместили на ночлег вместе с ребятней, могло свидетельствовать только об одном — Верку здесь приняли не за полноценную женщину, а за дитя, не достигшее половой зрелости.
Заснуть она так и не смогла, мешали неутихающий стук барабанов, ноющие от боли руки, тусклый свет, проникавший во все щели хижины, укусы насекомых, буквально кишевших вокруг, а главное, жуткие воспоминания: солнце, бесследно канувшее в загадочную небесную щель, глаза младенца, переполненные инстинктивным предчувствием непоправимой беды, зловещие морды крокодилов, смерть Скрунды и Сусанина, острие копья, остановившееся в десяти сантиметрах от ее собственного сердца…
Стараясь не шуметь, Верка встала, добралась до выхода и осторожно приподняла край циновки, прикрывавшей дверной проем.
Возле тотемного столба плясали одни только воины, размахивающие щитами и копьями. Между их рядами крутились, как дервиши, старцы в развевающихся звериных шкурах. Хором выкрикивая какие-то заклинания, они вздымали руки к серому, оцепеневшему небу — видимо, молили его о возвращении дневного светилы.
Украдкой напившись молока, Верка вернулась на прежнее место, заткнула уши ватой, завалявшейся в кармане халата, попыталась забыть обо всем и в конце концов уснула, сморенная усталостью. Но перед тем как провалиться в спасительное забытье, она, совсем как ребенок, верящий в добрые сказки, попросила неизвестно у кого — боженьки, феи, ангела-хранителя, мамочки, — попросила, для верности зажав правой рукой большой палец левой руки: «Сделай так, чтобы я проснулась дома в своей постели, сделай так, чтобы на небе светило солнышко, сделай так, чтобы дикие звери не сожрали малютку и его родителей, оставшихся у заглохшего „Москвича“, сделай так, чтобы смерть тех двоих, дорогих для меня людей оказалась только сном…»
Проснувшись от мычания коров и царившей в хижине суеты, Верка сразу вспомнила все, что случилось накануне, и ощутила себя невыразимо несчастной. Так начался краткий, но незабываемый период ее жизни в саванне.
Ее хозяин, больной катарактой (это Верка сразу определила) Ингбо, считался бедняком и поэтому имел всего лишь одну жену — сварливую, обжористую и ленивую, как все бедняцкие жены. Ее будили коровы, скудное вымя которых переполняло прибывшее молоко, она, в свою очередь, будила Верку, и они на пару отдаивали два десятка горбатых, полудиких буренок, затем переходивших на попечение Ингбо и других пастухов.