Миры Роджера Желязны. Том 2

Желязны Роджер Джозеф

То, что кричит в ночи

— Во дни, когда я правил как Владыка Жизни и Смерти, — говорит Принц Который Был Тысячью, — в те дни по просьбе Человека вложил Срединные Миры я в море силы, изменчивое, чьи приливы и отливы неспешно пестовать могли своим теченьем рождение, рост, смерть… Потом все это препоручил я Ангелов заботам, их пастырству назначив Посты по Окоему, чтобы руками их вершить судьбу течений. И век за веком так мы управляли и помогали жизни, обуздывая смерть и направляя рост, все раздвигая берега и без того огромнейшего моря; все новые и новые из Внешних Миры короною венчала пена творения. И вот однажды, кручиняся над бездной просторной нового такого мира, прекрасного на взгляд, но мертвого, иссохшего, без жизни ростка, я нечто пробудил, коснувшись поцелуем поднятой волны до сна его. И я испугался того, что проснулось, набросилось, из недр земных восстав, напало на меня, пытаясь уничтожить: оно переварило на планете всю жизнь и впало в спячку, затем проголодалось и заворочалось во сне. Зачуя Жизни течение, оно проснулось. И коснулось тебя, жена моя; и вот, не в силах вернуть тебе я тело, лишь дыхание сумел сберечь твое. Оно пьет Жизнь, как человек вино; и все оружие, что было у меня, я разрядил в него — оно не умирало, не упокоилось, хотя бы и на время, нет, нет, оно старалось уйти. Я заточил его. Воспользовавшись силой своих Постов, построил поле нулевых энергий, как в клетку, заключил в него весь этот мир. Оно способно было странствовать по царству Жизни, опустошать за миром мир. Его необходимо было уничтожить. И я пытался: сколько попыток — и все неудачно. Полвека целых держал я в плену его в безымянном мире. Затем отброшены обратно в хаос оказались Срединные Миры: им не хватало моего контроля над жизнью, смертью, ростом. Безмерна боль моя была. А новые Посты — как медленно они вводились! Лишь я один заладить снова мог бы поле, но Безымянным занят был, и мне недоставало сил удерживать в темнице эту тень и поддержать Срединные Миры и Жизнь в них. И вот, средь Ангелов моих возрос росток раздоров. Быстро его я сжал — ценою часть их преданности стала, я знал об этом с самого начала. Тебе, моя Нефтида, не по нраву пришлось, когда отец мой, рискнув навлечь гнев Ангела Озириса, вернулся с окраины Живых Миров, чтобы предаться высшей своей страсти — разрушенью. Да, не по нраву, ведь Сет, отец мой, величайший воитель всех времен, в ушедшие те дни был нам к тому же сыном, был нашим сыном в дни те Марачека, когда сломал я времени преграды, чтоб заново прожить все времена мудрости ради, что в Прошлом. Не знал я, что стану, когда время пошло назад, отцом того, кто был мне отцом, солнцеокого Сета, Владыки Звездного Жезла, Облеченного Рукавицею, Странника с Горы на Гору. Не по нраву тебе это было, но не стала перечить ты битве, и облачался Сет к схватке. Никогда не знал Сет поражений, не было ничего, что не мог бы он покорить. Он знал, что Стальной Генерал был Безымянным разбит и рассеян, но это его не пугало. Простер он десницу и натянул на нее Рукавицу Мощи. Разрослась она и покрыла все его тело, но не скрыла блеск его глаз. На ноги обул он свои башмаки, в которых мог идти по воздуху или воде. Потом подвесил к поясу на черной нити ножны Звездного Жезла, немыслимого оружия, рожденного слепыми норнами-кузнецами, никто больше не мог носить его. Нет, не боялся он. И готов он уже покинуть мою кружащую вокруг твердыню, спуститься в мир, где пресмыкается Безымянное — разворачивается, извивается, яростное и голодное. Но тут другой его сын, мой брат Тифон, черная тень из пустоты, является и молит пустить его вместо отца. Но Сет отказал ему в этом, открыл люк и ринулся в темноту, упал на поверхность мира. И бились они триста часов, больше двух недель по Старому Стилю, прежде чем Безымянное стало слабеть. Усилил Сет натиск, ранил его, готовил смертельный удар. Он бился с ним на лоне океанских вод, на ложе океана, на суше бился, бился в воздухе холодном и на вершинах гор, по всему свету преследуя его и поджидая, когда оно раскроется, чтоб нанести удар ему последний. Два континента разбились вдребезги от их ударов, вскипели океаны, заполнив облаками небо. Кололись и плавились скалы, раскаты грома трясли в небесах самоцветы тумана и пара. Много раз я сдерживал Тифона, чтобы не ринулся он вниз на помощь. И вот, когда свернулось Безымянное в кольцо и коброй дыма вознеслось на высоту трех миль, а Сет встал прочно, одной ногою попирая воду, другою — сушу, тут-то злокозненный и мстительный предатель, тот Ангел Дома Жизни — Озирис — свершил свою ужасную измену. Когда Сет умыкнул его законную супругу, Изиду, и родила она ему Тифона и меня, дал клятву птицеглавый, что уничтожит Сета. Поддержанный Анубисом, имел Озирис на руках ту компоненту поля, которую используют для разжигания светил, звезду любую выводя за грань стабильности. Хоть и поздно, но все ж за миг узнал, что будет, я. Сет не успел. Никогда доселе не направляли это поле на планеты, и уничтожило оно весь этот мир. Я спасся, перенеся себя за много световых лет. Тифон бежать пытался в пространства низшие, где дом его. Но он не преуспел. Не видел никогда я больше брата. Ни тебя, Нефтида. Мне стоило все это отца, который был и сыном, брата и тела жены моей, но Безымянное осталось цело. Не знаю как, но выжило оно и в бойне под Молотом для Разрушенья Солнц. Ошеломленный, увидел я его потом плывущим среди обломков мира — туманность крохотную, в сердце которой чуть мигает огонек. Сплел паутину сил вокруг него я, и, ослабнув, оно в коллапсе рухнуло в себя. Унес его тогда в тайник я за пределы Живых Миров, где посейчас оно еще томится в узилище без окон, без дверей. Хоть часто пытался уничтожить я его, но так и не узнал, где Сет нащупал жезлом своим его пяту… или что там еще… то место, через которое его разрушить можно. И все оно живет, и все кричит в ночи; и ежели оно освободится, то может уничтожить Жизнь — Срединные Миры погибнут. Вот почему с захватом власти, что за атакой следовал, не спорил, да и сейчас не буду спорить я. Я должен оставаться стражем, покуда не будет уничтожен Жизни враг. И все дальнейшее предотвратить не мог я: немало Ангелов моих Постов раскольниками стали без меня; борясь за верховенство, восстали друг на друга. Войны Постов длились, должно быть, лет тридцать. Остатки в конце поделили лживая Птица и Пес. Больше Постов не осталось. Теперь им не остается другого, как только взъярять мощные Силы вала, сея в Срединных Мирах войны, голод и мор, чтобы добиться баланса, который бы сам, без насилья установился, будь станций больше у них. Иначе они не могут. Боясь плюрализма, они не уступят ни грана захваченной Власти и Силы. Не могут они — и не смогут — действовать сообща. Итак, пока ищу я способ покончить с Безымянным; когда свершу я это, я обращу энергии свои на бывших Ангелов моих, чтобы изгнать их из двух преступно занятых Домов. Нетрудно сделать это. Надо только о смене позаботиться, чтобы не стало катастрофой безвременье без рук, умелых в обузданье волн. И вот, когда исполню это все, смогу использовать я силу Постов, чтоб воплотить тебя, моя Нефтида…

Но плачет Нефтида у моря и говорит: — Это слишком! Этого никогда не будет! И Принц Который Был Тысячью встает и поднимает вверх руки.

Внутри облака, что нависает над ним, появляется женский силуэт. Пот выступает на лбу у Принца, и женская фигура становится все отчетливей и отчетливей. Он шагает вперед, пытаясь обнять ее, но руки его обхватывают лишь легкий дымок, и имя его, а имя его — Тот, словно рыдание, звучит у него в ушах.

И затем он остается один — у моря, под морем, где огни в небе — это обычные рыбьи брюшки, занятые перевариванием обычной рыбьей пищи.

Глаза его увлажняются, и он испускает проклятие, ибо знает, что в ее власти положить конец своему существованию. Он зовет ее по имени, но не дожидается ни ответа, ни даже эха.

И теперь он уверен, что Безымянное умрет.

Он швыряет в океан камешек, и тот не возвращается.

Скрестив на груди руки, он уходит, и песок засыпает его следы.

В просоленном воздухе пронзительно кричат морские птицы, высоко, на тридцать футов над водой, высовывает голову зеленая рептилия, длинная ее шея раскачивается из стороны в сторону, затем снова погружается в воду.

Марачек

Взгляни теперь на Цитадель Марачека в Центре Срединных Миров…

Все мертво, уныло, пусто. Неподвижно, безжизненно, безмолвно. Расцвети его прахом.

Часто приходит сюда Принц Который Однажды Был Богом — многое обдумать.

На Марачеке нет океанов. Уцелело лишь несколько пузырящихся родников, теплых и солоноватых, от которых разит псиной, словно от мокрой дворняги. Солнце его — очень старая крохотная красноватая звездочка, слишком респектабельная или, может быть, ленивая, чтобы пуститься во все тяжкие, стать новой и уйти в пароксизме славы, она изливает вместо этого весьма анемичный свет, который идет на пользу глубоким синеватым теням, отбрасываемым причудливым каменным стаффажем среди бескрайних пляжей охры и сепии, каковыми подставляется Марачек ветру; и звезды видны, хоть и слабо, над Марачеком даже и в полдень, ну а вечером горят они над выутюженными ветром равнинами, словно неоновые, ацетиленовые лампы, подчас — как лампы-вспышки; и плосок и уныл почти весь Марачек, хотя и перекраиваются по два раза на дню его равнины, когда достигают ветры своего бесплодного оргазма, сметая песок в кучи и тут же рассеивая их, все тоньше и тоньше вытачивая зернышки песчинок, — так что весь день висит в воздухе желтоватой мглой прах, наработанный ветром на рассвете и в сумерках, и вуаль мглы этой еще более умаляет звездочку Марачека для шарящего по небосклону ока, — все, в конечном счете, сглаживая и улаживая; сровненные с землей горы, ваянные-переизваянные гротески скал, бесконечная череда погребений и раскопок — такова поверхность Марачека, послужившая, конечно, когда-то ареной для деяний, исполненных славы, мощи, блеска и великолепия, вопиет о подобном выводе сама ее банальность; но есть еще одно здание на Марачеке в Центре Срединных Миров, которое свидетельствует о подлинности этого наименования, а именно — Цитадель, которая, вне всякого сомнения, будет существовать, пока существует сам этот мир, хотя, быть может, не раз занесут ее пески — и вновь раскроют, — пока не наступит окончательный распад или общее оцепенение; Цитадель — столь древняя, что никто не может наверняка сказать, что была она когда-то выстроена, — Цитадель, является которая, вполне вероятно, древнейшим городом во всей Вселенной, разрушенная и отстроенная заново (кто знает, сколько раз?) на том же основании, снова и снова, быть может, с самого воображаемого начала иллюзии, называемой Время; Цитадель, которая самой своей статью свидетельствует, что и в самом деле существует нечто, способное превозмочь, чего бы это ни стоило, превратности судьбы, — о которой написал Врамин в «Горделивой окаменелости»: «…Упадка сладость не касалась никогда твоих порталов, ибо судьба — янтарь, берет все на себя…» — Цитадель Марачек-Карнак, архетипический град, который населяют ныне в основном проворные крохотные твари, чаще всего насекомые и рептилии, питающиеся друг другом, одна из которых (жаба) существует в данный момент Времени под перевернутым кубком, который стоит на древнем столе в самой высокой башне Марачека (в северо-западной), когда тщедушное солнце встает из праха и сумрака и смягчает беспощадный свет звезд. Таков Марачек.

Когда сквозь двери с Блиса входят сюда Врамин и Мадрак, складывают они свою поклажу как раз на этот старинный стол, сделанный из одного куска какой-то розовой неестественной субстанции, которая не по зубам даже и самому Времени.

Это место, где проносятся в ярости призраки Сета и монстров, с которыми он сражается, сквозь мраморную память — разрушенный и отстроенный заново Марачек, древнейший из городов, — извечно.

Врамин вправляет Генералу левую руку, вставляет правую ногу; разворачивает ему голову, чтобы она опять смотрела вперед, затем копается в механизмах шеи и фиксирует ее в таком положении.

— Ну а как поживает другой? — интересуется он. Мадрак отгибает Вэйкиму веко, щупает пульс.

— Похоже, просто шок. Как ты думаешь, кого-нибудь когда-нибудь вырывали из самого фокуса фуги?

— Мне о таких прецедентах не известно. Мы, без сомнения, открыли новый синдром, этакий временной шок; я бы назвал его центробежным эффектом фуги или эффектом центрифуги. Наши имена, чего доброго, попадут в учебники.

— И что ты предлагаешь с ними делать? Ты можешь их оживить?

— По всей вероятности. Но они тогда начнут все сначала — и, может статься, будут продолжать, пока не разнесут и этот мир.

— Ну, здесь не так уж много что разносить. Стоило бы, наверное, заняться продажей билетов, а потом выпустить их на волю. Могли бы недурно подзаработать.

— О цинизм торговца индульгенциями! Только тип в рясе способен додуматься до такого!

— Да нет! Я этому, если ты припоминаешь, выучился на Блисе.

— Ну да — там, где гвоздем программы на Ярмарке Жизни стал сам тот факт, что она может кончиться. Но ты знаешь, в данном случае мне кажется, что разумнее всего будет забросить их в какие-либо удаленные миры и предоставить там превратностям собственных их судеб.

— Тогда зачем же принес ты их в Марачек?

— Я не брал их сюда! Их просто засосало в дверь, когда я открыл ее. А сам я направлялся сюда, потому что всегда проще всего добраться до Центра.

— Может быть, обсудим программу наших ближайших действий?

— Давай пока что немного отдохнем, я закреплю для этого их транс. А потом можно будет просто открыть другие двери и уйти, оставив их здесь.

— Нет, это будет вопреки моим этическим принципам.

— Не говори мне об этике, ты, самый человечный человек! Поставщик всех сортов опиума, которые только ни выберет для себя народ! Адвокат-святоша для раздавленных жизнью!

— И тем не менее я не способен оставить человека умирать.

— Ну хорошо… Эй! Кто-то побывал тут до нас, чтобы придушить жабу!

Мадрак глядит на кубок.

— Я слышал россказни, что в крохотных, лишенных воздуха склепах они могут протянуть целые века. Интересно, давно ли сидит здесь эта? Если бы только она была жива и могла говорить! Подумай только, о каких славных деяниях могла бы она нам поведать.

— Не забывай, Мадрак, что я — поэт, и, будь любезен, оставь подобные домыслы тому, кто способен рассуждать об этом, не меняясь в лице. Я…

Тут Врамин подходит к окну.

— А вот и гости, — говорит он. — Теперь мы можем с чистой совестью оставить здесь этих ребят.

Водруженный, словно статуя, на зубчатой стене бастиона, ржет Бронза, как паровая сирена, и делает тремя из своих ног стойку. Затем испускает он в предрассветную мглу лазерные лучи, и мигают, моргают ряды его глаз.

Что-то приближается, пока еще не видимое сквозь пелену пыли и ночную тьму.

— Ну что, пойдем?

— Нет.