Миры Роджера Желязны. Том 2
Шрифт:
— Милый Ренди, всего только на денек-другой…
— Аминь, — сказал Рендер. — Жаль только, что я уже смазал лыжи.
Они сделали все так, как и было решено, однако когда на утро третьего дня Джилл завела речь о замках Испании, Рендер принялся вслух рассуждать о том, что если психологи, выпив, обычно ограничиваются тем, что впадают в раж, то психиатры, как известно, не только впадают в раж, но и начинают бить посуду.
Восприняв это как скрытый намек на свою коллекцию веджвудского фарфора, Джилл сложила оружие и согласилась отправиться кататься на лыжах.
«Свобода!» Рендер едва удержался, чтобы не выкрикнуть это слово вслух. Кровь стучала у него в висках. Он мчался, сжавшись в комок. Вираж налево. Ветер упруго и больно хлестал по лицу; мелкие льдинки, острые, как наждачная крошка, летели ему в лицо, царапая щеки.
Он мчался вперед. Отныне и навсегда — мир кончился в Вайсфлойхе, и Дорфтали лежал далеко внизу. Его ноги стали двумя светящимися реками, бежавшими по волнистым, замерзшим равнинам; они текли, они двигались, они не могли замерзнуть. Вниз. Тело было текучим, струящимся. Долой мир, замкнутый в четырех стенах. Прочь от душной рутины буден, прочь от цивилизации, которая кормит тебя с ложечки, от убийственной жвачки насильственных развлечений, придуманных с одной целью — убить стоглавую гидру скуки. Прочь!
И пока он мчался вниз по склону, растворяясь в текучем чувстве движения, его не покидало желание оглянуться, как бы для того, чтобы посмотреть, действительно ли мир, который он оставил там, позади, послал ему вослед свой жуткий символ, свою тень неотступно следовать за ним и затащить его обратно, в повисший в небе теплый, ярко освещенный гроб и уложить его там на покой, пронзив его волю алюминиевыми остриями и убаюкивая переменными токами его дух.
— Ненавижу, — выдохнул он сквозь стиснутые зубы, и ветер отнес слова назад; потом он засмеялся, ведь он привык анализировать свои эмоции с точки зрения рефлексов, и добавил: — Те же и Орест, безумный, преследуемый фуриями…
Склон становился все более пологим, и скоро Рендер притормозил, остановился. Выкурив сигарету, он вновь полез в гору, чтобы повторить спуск, на этот раз уже не в медицинских целях.
Вечером Рендер сидел у камина в просторном охотничьем домике, чувствуя, как жадно впитывают тепло его усталые мышцы. И пока Джилл массировала ему плечи, он угадывал в огнистых узорах углей фигуры, наподобие таблиц Роршаха, и в тот момент, когда в пламени ясно обрисовался сверкающий кубок, из Зала Девяти Каминов донесся чей-то знакомый голос.
— Чарльз Рендер! — произнес голос (хотя это прозвучало скорее как «Шарльц Рандер»).
Рендер инстинктивно обернулся, но призрачные узоры еще плясали у него перед глазами, и он не сразу идентифицировал источник звука.
— Морис? — спросил он через секунду. — Бартельметц?
— Он самый, — раздалось в ответ, и Рендер различил знакомое пепельно-серое лицо человека с лысой, как бильярдный шар, головой, практически без шеи, одетого в красно-синий свитер из грубой шерсти, который сидел в обтяжку, не скрывая мощных округлостей похожей на бочонок фигуры. Человек двигался в сторону Джилл и Рендера, ловко пробираясь между лежащими на полу лыжами, палками, составленными в пирамиды, и людьми, которые, подобно Джилл и Рендеру, презирали отдых в кресле.
— Что-то ты потяжелел, — заметил Рендер, оглядывая фигуру Бартельметца. — Нездоровый симптом.
— Ерунда, сплошные мышцы!.. Ну, как живешь, как дела?
Он взглянул на Джилл, и она улыбнулась ему в ответ.
— Мисс де Виль, — пояснил Рендер.
— Джилл, — представилась она. Бартельметц слегка поклонился, отпустив наконец уже занывшую руку Рендера.
— А это — профессор Морис Бартельметц из Вены, — закончил Рендер, — укрывшийся под покровом мрака последователь всех форм диалектического пессимизма и выдающийся первооткрыватель в области невроконтактной терапии, хотя, глядя на него, этого и не скажешь. Я имел счастье быть его учеником в течение года.
Бартельметц утвердительно кивнул, принимая от Рендера фляжку для шнапса, которую тот вынул из маленького пластикового рюкзака, и наполнил свой складной стаканчик до краев.
— Да, ты все еще хороший специалист, — вздохнул он. — Моментально ставишь диагноз и прописываешь правильное лечение. Ваше здоровье.
— Семь лет — залпом, — важно произнес Рендер, вновь наполняя стаканчик.
— Что ж, потянем время — будем пить мелкими глоточками.
Они уселись на полу.
Огонь рычал в камине, дымом уносясь в большую кирпичную трубу; объятые пламенем поленья сгорали: и толстые сучья, и тоненькие веточки, и годовые кольца — кольцо за кольцом.
Рендер разворошил огонь.
— Я читал твою последнюю книгу, — сказал Бартельметц как бы невзначай. — Года четыре назад.
— Верно, — утвердительно кивнул Рендер.
— Над чем-нибудь сейчас работаешь?
Рендер лениво ткнул кочергой в горящее полено.
— Да, есть кое-что.
Он бросил беглый взгляд на Джилл — та дремала, прислонив голову к подлокотнику высокого кожаного кресла, подложив под бок рюкзак Рендера, и алые тени огня выпукло скользили по ее лицу.
— Я столкнулся с довольно необычным явлением и начал работать над темой, о которой давно собирался написать.
— Необычным? В каком смысле?
— Хотя бы в том, что пациентка — слепая от рождения.
— И ты пользуешься МНУ?
— Да. Она хочет стать Ваятелем.
— Verflucht! А ты учитываешь возможность обратных воздействий?
— Конечно.
— Ты ничего не знаешь о бедняге Пьере?
— Нет.
— Что ж, значит, им удалось это скрыть. Пьер был студентом-философом в Парижском университете и писал диссертацию об эволюции сознания. В этом году, летом, он решил, что для его работы необходимо исследовать мозг обезьяны, с тем чтобы установить, кто из них, он или обезьяна, более легкомыслен, не иначе. Как бы там ни было, ему удалось получить незаконный доступ к МНУ и к мозгам нашей мохнатой родственницы. Потом так и не установили, насколько он успел ознакомить обезьяну с банком внешних воздействий, однако надо полагать, что именно один из тех сигналов, которые по-разному резонируют в сознании человека и обезьяны, — шум транспорта и тому подобное, — напугал неразумное созданье. Пьер до сих пор сидит в обитой войлоком палате, и реакции у него — точь-в-точь такие, как у испуганной обезьяны.