Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств
Шрифт:
Где-то играет мелодия.
«Тихие игры под боком у спящих людей каждое утро, пока в доме спят даже мыши…»
Кажется, она играет у меня в голове.
Я кладу на Шар вторую ладонь. Не существует цеха. Не существует Бочонка. Не существует барокамеры.
Есть Золотой Шар.
Не нужно мне счастья.
Пусть она будет жива.
Пусть будет жива.
Пусть будет.
Пусть.
Ржавая поверхность нагревается под моими горячими ладонями.
Здесь начинаются титры.
2007
Дарья Зарубина
ЛЕНТА
Глава первая
Я отошел в сторону и снял черные очки. Все-таки меня здорово утомляла эта нездоровая страсть Меба к максимальной точности во всем, что касалось текста. И если мой герой должен был появиться в этой сцене в черных очках, то Меб заказал полтора десятка отменных, не темных, не коричневатых, не серовато-прозрачных, а действительно черных, непроницаемых, как ночь, очков. В них я почти ничего не видел, что, в общем-то, было не так уж важно. Зато даже самый придирчивый и внимательный зритель, глянув на мое полноэкранное лицо, совершенно точно отметит, что на мне, как и полагается, именно черные очки.
Я еще раз мысленно поблагодарил судьбу за то, что в сцене гонки за мотоциклом Меб согласился снимать дублера. И это дублер, а не я до синевы обморозил щеки и пальцы рук и ног и валялся теперь в одной из больниц Мюра, постоянно атакуемый Мебом, которому не терпелось переснять финал гонки за Буцефалом. Каскадер стонал в трубку, не решаясь хамить, но и не имея сил для нормального человеческого общения.
Сейчас Меб, дав группе минуту передышки, снова свирепствовал и выл, приложив к уху полностью скрывшийся в ладони мобильный, и требовал, чтобы сестра срочно передала трубку Яну; и по всей видимости, Ян не собирался ее брать, отчего Меб пришел в чудовищную ярость. Размахнувшись, запустил телефон в снег, после чего несколько раз чертыхнулся. Отошел. Наклонившись, поднял телефон и принялся чистить его от снега, бормоча и сплевывая. Его помощница Мила, с термосом кофе в одной руке и маленькой пластиковой чашкой в другой, наблюдала за ним с возрастающим ужасом.
Бедняга, подумал я, еще в точности не зная, кого именно мне жаль в большей степени: завернутого в бинты Яна или нашего полоумного режиссера, но Меб тотчас же разрешил мои сомнения, потому как, что-то яростно бормоча, вдавил большим пальцем кнопку «1».
— Уважаемый, — начал он обиженным голосом, — вы хотите кино?! Или вы хотите халтуру?! Я режиссер, я умею снимать кино. Но я не привык к тому, что все вокруг валяют дурака.
Бедняга, снова подумал я, на этот раз уже точно имея в виду Яна, которому теперь придется забыть о спокойном окончании лечения.
Я повертел очки в руке, подумывая, не нацепить ли их снова. Солнце, отражаясь от снега, со всех сторон било в глаза, так что, даже прищурившись, нельзя было различить вокруг ничего, кроме смутной глыбы здания отеля, второй такой же в стороне да пятен трейлеров. Но в очках все-таки было значительно хуже. Я почти ощупью добрался до Буцефала, на котором, в полном боевом облачении и с дотлевающей сигареткой во рту, восседала Моник, а возле нее суетились инструкторы, упакованные в добротные фирменные лыжные костюмы и маленькие шапочки, делавшие их живым воплощением унисекса. Чего нельзя было сказать о единственном чаде покойного брата господина дю Барнстокра. Я в очередной раз подосадовал, что мне не перепало по сценарию ни одной более-менее скандальной сцены и даже поцелуя с Моник.
Тень от ее взъерошенной ветром прически упала мне на лицо, и я наконец смог разлепить глаза. Рабочие неторопливо снимали вывеску с резными буквами «У Межзвездного Зомби», а у самого входа, криво прислоненная к стене, ждала своего часа старая траурная надпись «У Погибшего Альпиниста».
— Гуляете, инспектор? — вызывающе бросила Моник хрипловатым юношеским тенорком,
Буцефал взревел и рванулся с места, поднимая чудовищные клубы пыли и разгоняя пеструю толпу инструкторов.
— Эффектная штучка, Глебски?
Я вздрогнул и обернулся немного быстрее, чем полагалось бравому, закаленному в актерских буднях парню, и Симонэ захохотал, панибратски хлопнув меня по плечу:
— Эх, инспектор. Вы, я вижу, совсем потеряли голову.
Я был немного рассержен, как всегда, когда этот унылый шалун подкрадывался и, гаркнув что-нибудь, ржал мне в лицо, как полковая лошадь. Я хотел было напомнить ему, что я вовсе не инспектор и таковым никогда не был, да и не собираюсь. И что фамилия моя не Глебски. Но вовремя осекся, увидев приближающегося Меба. Пару недель назад великому Мебу Кревски неожиданно пришло в голову, что вся история будет выглядеть значительно бодрее и достовернее, если мы, его покорные рабы, максимально отождествимся с нашими персонажами. И с этой целью мы вот уже который день называли друг друга господами Глебски, Симонэ, Андварафорсом и, с переменным успехом, дю Барнстокром, поскольку сам Казик с большим трудом справлялся с фамилией своего персонажа. Для меня же камнем преткновения оставалась Моник. Я совершенно не мог перестроиться и называть ее Брюн и «дитя мое», что у Казика выходило естественно и проникновенно, у Андварафорса обольстительно, а у Симонэ просто пошло. Для меня она оставалась Моник, женщиной, которую я боготворил. Которой бредил, как школьник, и каждый раз просыпался за секунду до того, как развязные сны нарушат хрупкую границу этого целомудренного поклонения. Для меня она была Моник. Моник Брен. Разговоров о ней я настойчиво избегал, а моя недостижимая звезда, занятая романом с Олафом, худосочным инструктором по имени Ежи и одним из осветителей, редко разговаривала со мной в свободное от съемок время, поэтому моя неспособность точно исполнять новую прихоть Меба не слишком бросалась в глаза.
Я уже порядком устал от всех этих фанаберии Кревски, штук Симонэ и этого паршивого фильма. Но стоило мне подумать о неустойке, которую я едва ли выплатил бы и за десять лет ежедневных восьмичасовых ужимок в рекламных роликах, а уж тем паче вспомнить о ребятах загадочного Господина «Уважаемого», пару раз прибывавших на съемки для усмирения непокорных, как шалун Симонэ уже совершенно не казался достойным даже самой крошечной презрительной тирады. Я решил не напоминать игривому физику своей настоящей фамилии, тем более что звали меня, по счастью, Петером.
— Слушай, Петер, — словно прочитав мои мысли, доверительно наклонился к моему уху Симонэ. — Хотите дам дельный совет насчет нашей знойной красавицы? В амурных делах я советчик не хуже Джакомо Казановы.
Установившийся у меня в душе покой оказался на удивление недолговечен. Я уже готов был сорваться и наговорить Симонэ непростительных дерзостей, но меня спас милостивый случай в лице дивной госпожи Мозес.
— Симон, — нежно прозвенела она, распахнув окно своей комнаты, — вы не видели господина Андварафорса? Ах, господин инспектор! Добрый день!
Ольга была прелестна в отливающем серебром платье, с просто, без изысков забранными на затылке сияющими, как лунный свет, волосами. Гнев мой мгновенно улегся, и я приветливо помахал ей в ответ, мысленно сетуя на свою излишнюю отходчивость. Симонэ, отчаянно жестикулируя, принялся предлагать госпоже Мозес возможные варианты местопребывания Олафа Андварафорса. Из отеля выскочила маленькая Кайса и, хихикнув в рукав, понесла во второе здание пачку белоснежных пододеяльников. Была она в пестром платье в обтяжку, которое топорщилось на ней спереди и сзади, в крошечном кружевном фартуке, руки у нее были голые, сдобные, и голую сдобную шею охватывало ожерелье из крупных деревянных бусин. Я проводил ее взглядом до самых дверей второго корпуса.