Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств
Шрифт:
С трудом разобрав в словесном потоке собственное имя, я насторожился и, как только в дверях показалась всклокоченная шевелюра Меба, не разбираясь, юркнул в ближайшую дверь. Это оказался номер-музей.
Шторы были приспущены, на кровати, как и полагалось, лежал альпеншток. Пахло свежим табачным дымом. На спинке кресла посредине комнаты висела брезентовая куртка, на полу, рядом с креслом, валялась газета. Прислонившись спиной к куртке, принадлежавшей, предположительно, тому самому Погибшему Альпинисту, сидел маленький скрюченный старичонка лет восьмидесяти, а рядом с газетой, на полу, в облаке сизого дыма, возлежал Лель.
Правильнее
Дрессировщик безмолвствовал. Взгляд его был устремлен на стол. На столе ничего особенного не было, только большая бронзовая пепельница, в которой лежала трубка с прямым мундштуком. Кажется, «данхилл». Из трубки поднимался дымок.
Я хотел было обратиться к нему, но никак не мог придумать как. Потому что все шесть недель съемок дрессировщик находился в состоянии перманентного алкогольного опьянения, говорил мало, путано, так что понимал его только Лель, и поэтому имени старика никто не знал. Он сам разрешил неловкую ситуацию, пробормотав:
— Шумит? Шумит, — печально ответил он самому себе и, взяв из пепельницы трубку, затянулся медленно и со смаком.
Под столом засопел и заворочался Лель, и я заметил в углу собачьего рта короткую дымящуюся папиросу.
— А что это он у вас, курит?! — удивленно спросил я.
— Курит, — досадливо отмахнулся дрессировщик, — курит всякую дрянь. Третий год бьюсь, а никак не выходит у него трубку курить. Смолит вот папиросы, бычков в номере набросает. Тьфу!
Лель тихо зарычал, папироска в его зубах сверкнула красным огоньком и пыхнула.
— Так вот кто везде курит и окурки бросает. — Я погрозил Лелю пальцем. — Может, и мокрые следы тоже вы оставляете?
— Не-е, — покачал головой сенбернарий укротитель. — Из нас с Лелем, может, уже и сыплется песочек, да, слава богу, водичка пока еще не льется… Не с чего нам мокрым следить…
— Я у вас тут пересижу? — смутившись, пробормотал я.
— Сидите, — проскрипел старик. — Я вот тоже не пошел… Уволил он меня. — Дрессировщик хмыкнул и засопел. — Собаку оставлю, говорит, а тебя, старый хрыч, уволю. Что вы за дрессировщик, говорит! Вы не дрессировщик, коли не можете объяснить собаке такую… художественную задачу! Художественную задачу, хм… — Старичок снова ухмыльнулся и крякнул. — А я ему и говорю, что не станет он, — дрессировщик ткнул пальцем в сторону Леля, — на даму лапу поднимать. На этого… Андав… Андварафорса так хоть три дубля зараз помочится, а на женщину — ни-ни. Такая уж у него тонкая душевная организация. А он мне: «Если завтра ваша псина не станет мочиться на ейную ногу, переодевайтесь в костюм сенбернара и делайте это сами!..» Художественная задача, хм…
Лель тряхнул головой и снова пыхнул папироской.
— Вот вы бы стали такой барышне, как наша госпожа Мозес, на ногу писать? — внезапно обратился ко мне старик.
— Нет, — ошарашенный внезапным вопросом, отозвался я.
— Вот и он не может, — сокрушенно поцокал языком дрессировщик. — А он все уволю да уволю…
— Уволит. И вас, и вас, Глебски. — В дверях появилась встрепанная и испуганная Мила. Она в одно мгновение пересекла комнату и принялась судорожно трясти меня за руку. — Скорее, господин Глебски, — задыхаясь от быстрого бега, пробормотала она. — Срочно! Кревски уже близок к каннибализму. И если вы сейчас же не присоединитесь к остальным, я стану его первой жертвой. А мне этого, поверьте, ужасно не хочется!
— А что так?
— А вам бы хотелось?! — От удивления Мила даже остановилась и перестала трясти меня за руку.
— Да я не о том… Почему Меб психует?
— А ему разве нужен повод? — отмахнулась Мила. — Он раздобыл где-то Мозеса точь-в-точь как тот, настоящий. Ну, во всяком случае, так Кайса говорит. Она даже взвизгнула, как его увидела. Но уж больно важная птица. Везде с телохранителями. Всё по часам. И видно, не желает он с Кревски своим драгоценным временем делиться, вот реж и бесится. Говорит, ни минуты лишней не потрачу. Снимать будем днем и ночью…
Мила задохнулась, фыркнула, закашлялась и замахала руками, дополняя неоконченную фразу жестами. Я с сожалением оглядел комнату. Старик снова кашлянул и бросил на меня полный сострадания взгляд. Лель поднялся и двинулся к двери, показывая тем самым, что пойдет со мной. Я встал и пошел за ним.
Глава четвертая
— Достоверность! Достоверность — вот что нам необходимо, — талдычил Меб, меря шагами комнату. — Давайте переживем все заново. Переживем вместе с нашим зрителем, друзья мои. Поэтому мы здесь. Поэтому я дал вам возможность отдыхать, кататься на лыжах, просиживать за картами в гостиной, потому что все это — ваша работа. Проникнуться атмосферой этого места. Запечатлеть ее в своей душе…
Симонэ хмыкнул. Сневар и Ольга внимательно и серьезно смотрели Мебу в глаза, а Хинкус ерзал на стуле, не зная, куда деть руки. Моник таинственно переглядывалась с Олафом. Меб еще восклицал что-то, но очередная порция пафоса переваривалась с трудом, и я ощутил непреодолимые позывы к зевоте.
— Но, — наконец перешел к главному Меб, — предварительный этап подошел к концу. Пришла пора работать. Работать в поте лица! К завтрашнему дню все перечитайте повесть. Почувствуйте себя вашими героями, живите их жизнью… И — в бой, друзья мои!
Мне невольно пришло в голову, что сегодня определенно меня преследуют милитаристские метафоры. В бой мне, как человеку мирному, совершенно не хотелось. А вот по работе, честной, расписанной поминутно работе, я, по правде говоря, уже здорово соскучился и поэтому воспринял призыв Кревски с необходимой долей энтузиазма.
Меб, удовлетворенный выступлением, рухнул в кресло. На середину комнаты выскочила Мила и бойко ознакомила нас с новым графиком съемок.
— И последнее, — утомленно и торжественно провозгласил из кресла реж. — Завтра снимаем с Мозесом!
Надо признать, Кревски умел эффектно выложить последний козырь. В комнате поднялся оживленный гул. Разговоры о Мозесе совершенно вытеснили все прочие темы, в том числе и проделки неугомонного Погибшего Альпиниста, который снова бегал босыми ногами по коридору второго этажа (на этот раз следы видели Симонэ и госпожа Мозес) и курил в комнате Моник (о чем заявила сама Моник). Насчет последнего я был совершенно уверен, что маленькие изглоданные окурки, которые с возмущением показывало Сневару единственное чадо покойного брата господина дю Барнстокра, оставил мой приятель Лель. И, улучив минутку, я честно спросил его об этом, на что сенбернар ответил высокомерно-насмешливым хмыканьем, перешедшим в хрипловатый старческий кашель.