Мисс Моул
Шрифт:
Глава 3
Поздней весной тротуары по всему Верхнему Рэдстоу усеяны разноцветными крапинками – как будто в каждом доме состоялась свадьба, – и белые, розовые, фиолетовые и желтые лепестки лежат повсюду, облетая с деревьев, как благословение на пороге лета. А перед этим, побуждаемые теплыми дождями, деревья медленно раскрывают молодые листочки, бережно разворачивая ежегодный подарок, который никогда не устаревает, и цветы, распускающиеся следом, звенят счастливым смехом, подтверждающим успех предприятия. В осыпающихся лепестках есть благородное смирение невысоких цветущих деревьев со своей участью, ведь они остаются лишенными красоты все оставшиеся месяцы: летом их зелень растворяется в буйстве окружающей растительности, а осенью лиственный наряд не отличается роскошью красок. Мисс Моул пропустила весну в Рэдстоу, пропустила цветение миндаля – сочность ярко-розовых соцветий на фоне лазури, выцветающую до бледно-розового, почти белого цвета, на фоне пасмурного неба, – цветение сирени, ракитника и махровой вишни, тюльпаны на длинных стеблях в садах и тайное знание, что за рекой, на поросшем травой берегу, распускаются примулы; лето же Ханна застала и попыталась выжать всё из единственного времени года, которое не слишком жаловала; и вот наступила осень, щедрая на золото и бронзу, и случались моменты, когда мисс Моул почти готова была изменить своей приверженности весне, точнее, развить вместе с нею и любовь к осени, которая отвечает за будущий весенний рост. Весной Ханна знала с уверенностью, что каждый день принесет
Пока ей не исполнилось четырнадцать, она видела Рэдстоу лишь урывками, когда родители, отправляясь по делам в город, брали ее с собой; эти редкие поездки были и удовольствием, и пыткой, поскольку отец надолго застревал на скотном рынке, а мать неоправданно много времени проводила в магазинах. Ханну сводила с ума мысль о том, что многие извилистые мили реки остаются неисследованными, как и доки; что за каких-то полпенни ей досталось бы путешествие на пароме; что ее ждут широкие мосты, перекинутые над рекой, и узкие, без поручней, мостки над шлюзами, огромные корабли с мешками муки, скользящими в трюмы, медленные неповоротливые краны, не спешащие расставаться с захваченным в клешни грузом; было мучительно видеть все это лишь мельком или во время отчаянных вылазок, из которых ее выдергивали тревога матери, гнев отца или собственное преждевременное понимание, что эти двое – сущие дети и потому их нельзя расстраивать. Она всегда испытывала по отношению к родителям смутную жалость: наверное, какое-то время они являлись для нее источником мудрости и авторитета, но в памяти сохранилась лишь неловкость из-за их медлительности и молчания, изредка прерываемого для изложения того, что они считали фактами. А еще они казались очень старыми – оба были уже в годах, когда родилась Ханна, – тогда как она могла себе позволить на время отложить исследования.
Способность ждать и вера в наступление лучших времен сослужила Ханне хорошую службу на протяжении жизни, которую другие люди сочли бы скучной и полной разочарований. Мисс Моул же отказывалась смотреть на свое существование с такой точки зрения: это было бы предательством по отношению к себе самой. Жизнь была чуть ли не единственным достоянием Ханны, и она обращалась с нею бережно, как мать с неполноценным ребенком: нет сомнений, что ситуация выправится, произойдет большое чудо, ну а пока всегда есть место для чудес поменьше – как, например, возможность вволю нагуляться по Верхнему Рэдстоу, пересечь подвесной мост и углубиться в лес на высоком южном берегу реки или отправиться дальше в поля – миссис Гибсон была бы поражена ее энергией! – и обнаружить там настоящую сельскую местность, где ветер пахнет яблоками и влажным мхом. Ханне впервые представилась возможность исследовать город, ведь, хотя на пятнадцатом году жизни ее отправили в школу в Верхний Рэдстоу, до сего дня экскурсии были весьма ограничены и никогда не проходили в одиночестве. Однако она влюбилась в эти места и сохранила детскую способность удивляться. Ханну не огорчали даже частые дожди, и она была безмерно благодарна отцу за внезапный приступ подражательства, который побудил фермера послать дочь в школу вместе с кузиной Лилией. Подобным поступком отец переступил через свою веру в то, что для дочери простого крестьянина модное образование не ступенька, а камень преткновения на жизненном пути, к тому же ему пришлось изрядно поднапрячься с деньгами, и Ханна часто спрашивала себя, какие скрытые противоречия расцвели в батюшке буйным цветом к ее внезапной выгоде. Это был единственный импульсивный поступок человека, столь же далекого от эксцентричности, как репа с его грядок; впрочем, Ханне случалось видеть, как репа иногда вырастает немыслимо странной формы; вероятно, нечто вроде подобного отклонения настигло и фермера Моула. В школе его дочь оставалась до своего восемнадцатилетия, поскольку не должна была покинуть ее ни днем раньше, чем Лилия; это экстравагантное решение, как подозревала Ханна, приносило отцу мрачное удовлетворение, а матери – бесконечные хлопоты и заботы о гардеробе ученицы. Помимо облачения для танцевального класса, Ханне требовались воскресное платье для церкви и повседневное для времени после уроков, и если бы не мастерство деревенской портнихи, с чьей помощью миссис Моул перешивала собственные наряды, она бы не справилась. К счастью, в то время, когда мать выходила замуж, ткани делали на совесть, поэтому в собранном из чего попало гардеробе Ханны, который она забрала в школу, были и черный муаровый шелк, и тонкое шерстяное сукно черносливового оттенка, и штапель с узором из анютиных глазок. Они прослужили долгое время, и хотя девочка изрядно вытянулась за время учебы, она оставалась худенькой, а приданого у матери было достаточно, чтобы вовремя надставлять длину. Платья переживали удивительные метаморфозы, когда одни и те же полоски ткани то пришивались, то отпарывались, кочуя с места на место в невероятных сочетаниях; и пусть они служили постоянным источником страданий, как терновый шип в боку, Ханна ни разу даже не поморщилась. За нее это делала Лилия, и Ханна испытывала удовлетворение, наблюдая за гримасами кузины; мисс Моул была привязана к Лилии, но ее бесконечно забавляло присущее той даже в юные годы чувство собственной важности и незыблемое представление о приличиях. Яркий сангвинический румянец и блестящие глаза, служившие предметом гордости Лилии, ее наряды, слишком дорогие и модные для школьницы, а также напыщенный вид казались Ханне такими же смешными, какой сама Ханна казалась всем остальным.
Однако обидные насмешки одержимых модой девиц остались лишь в школьных воспоминаниях. Мисс Моул приложила все силы, чтобы окружающие смеялись над ней только в тех случаях, когда она сама это позволит, и сейчас, на пороге сорокалетия, могла оценить плоды предусмотрительности (назвать это смелостью язык не поворачивался), которую проявила в четырнадцать, убедив зубоскалов, что ее ужасная одежда – символ превосходства и отличия от таких, как они.
Ханна часто проходила мимо здания с простым белым фасадом, откуда все так же неслись нестройные звуки игры на фортепиано – какофония, наполняющая ее великолепным чувством свободы. Скоро она вырвется из пут собственных безнадежных усилий! А пока запинающиеся на каждой ноте гаммы и арпеджио, бегущие вверх и вниз, перемежающиеся в паузах «Веселым
С трудом Ханна заставила себя вынырнуть из видений, в которые погрузилась, глядя на обшарпанный фасад старой школы. Она собиралась нанести визит Лилии, а для этого стоило хотя бы притвориться практичной, в нужной пропорции смешав искренность и фальшь, чтобы угодить взыскательному вкусу богатой кузины. С момента их встречи в чайной прошла неделя, и всю эту неделю, за исключением нескольких часов, Ханна провела в доме миссис Гибсон, под одной крышей с мистером Сэмюэлом Бленкинсопом. Этому требовалось дать объяснение, а рассказывать правду Ханна не собиралась, не имея такого желания. Тут была замешана частная жизнь других людей, к тому же шанс обмануть и подразнить Лилию всегда обещал особое удовольствие. Более того, высказанная правда покажется кузине невероятной, и она просто посоветует Ханне быть правдоподобнее в своих выдумках. Да и в конце концов, правда – благо лишь относительное; как и лекарство, ее нужно отмерять в индивидуальной дозировке в зависимости от особенностей конкретного человека, поэтому Ханна и не собиралась рассказывать ни о первом, ни о втором визите на Принсес-роуд.
Она отправилась туда после встречи с Лилией, и маленькая служанка в огромном чепце, которая не до конца оправилась от потрясения, испытанного ранее этим вечером, проводила гостью к миссис Гибсон, одно присутствие которой создавало уют. Волнения, испытанные хозяйкой дома, не могли поколебать прочного основания безмятежности характера, замешанной на вялости мыслительных процессов, добродушии и крепком здоровье, так что, хотя миссис Гибсон, безусловно, встряхнуло, она была далека от упадка сил и рада вновь видеть Ханну. Все прошло неплохо, как и ожидалось, но мистера Бленкинсопа сильно расстроило происшествие, и хозяйке не помешала бы дружеская беседа.
– И с чего мистеру Бленкинсопу расстраиваться? – вопрошала Ханна. – Он ведь не пытался покончить с собой и не является женой того несчастного, который пытался, как не является и ребенком неудавшегося самоубийцы! Ему несказанно повезло, в том числе со мной. Если бы не я…
– Верно! – перебила миссис Гибсон. – И вы так быстро сориентировались! Как вам только в голову пришло выбить окно! Но видите ли, мистер Бленкинсоп – мужчина респектабельный. Он сразу был против того, чтобы я сдавала внаем цокольный этаж. Говорил, туда заселятся нежелательные личности. И вот пожалуйста! – Она указала пальцем вниз. – Они такие и есть.
– Если бы не я, – напирала Ханна, – не обошлось бы без расследования. И как мистеру Бленкинсопу понравился бы такой поворот? Я ведь тоже не каждый день имею дело с самоубийствами…
– Ну конечно же нет! – вежливо вставила миссис Гибсон.
– …Но для бедняжки миссис Риддинг попыталась представить дело так, будто ничего необычного не случилось. Это самое меньшее, что можно было сделать, однако мистер Бленкинсоп и этого не сделал.
– Жаль, что он пришел именно в тот момент, – вздохнула миссис Гибсон. – Это правда, я искала его. Пришлось выбирать: либо он, либо полисмен, пока вы не налетели на меня и необходимость в других помощниках не отпала. Я охрипла, пока пыталась докричаться до жильца в замочную скважину, но какой в этом смысл, если человек заперся изнутри? И эта юная бедняжка, его жена! И орущий младенец! Боже, боже! Будем надеяться, для бедного самоубийцы это послужит уроком. Сейчас он лежит в постели, а его супругу я хочу выманить наверх к ужину.
– А что на это скажет мистер Бленкинсоп?
– Надеюсь, он не узнает, – бесхитростно ответила миссис Гибсон. – Обосновавшись здесь после кончины матушки, он выразил надежду, что я откажусь брать других жильцов. Он хорошо платит, но я не стала ничего обещать. Совсем без общества скучно.
– Тогда примете меня в постоялицы завтра? – спросила Ханна. – Платить как мистер Бленкинсоп я не смогу, но обещаю не совать голову в духовку с открытым газом. Пока не знаю, на какой срок мне нужно жилье: на несколько дней или недель, ситуация еще не ясна.
– Неужели? – удивилась миссис Гибсон. – А у меня сложилось впечатление, что вы независимая дама.
– Независимости хоть отбавляй, но карманы ею не набьешь.
– Ну надо же! – воскликнула добропорядочная леди. – В жизни не подумала бы. Понимаете, я обратила внимание на ваши туфли. Я всегда была наблюдательна. И вы действовали так быстро и решительно… и все же, признаюсь, приятно сознавать, что вы такая же, как я.
Глава 4
Такова была история, которую предстояло переделать в угоду Лилии, но Ханна верила, что в нужный момент вдохновение ей не откажет, поэтому решила не тратить ни минуты времени, отведенного на любование чудесным октябрьским деньком. Осеннее солнце светило как-то по-особенному ярко, словно его лучи, пронзая золотые кроны деревьев, насыщались цветом и раскрашивали груды опавшей листвы с удвоенной силой. Улицы были добела выметены восточным ветром, дымовые трубы и крыши домов рисовались четкими контурами в прозрачном голубом небе, а звуки голосов, шагов, машин и конных повозок далеко разносились звонким эхом. В садах цвели астры и георгины, алели гроздья рябин, как будто весь город вывесил флаги, и когда Ханна переходила через Грин, падение спелого каштана прозвучало глухо, словно украдкой, стыдясь внести диссонанс в общее ликование. Плод лежал поверх опавших листьев, выглядывая глянцевым бочком из треснувшей колючей зеленой кожуры, и Ханна наклонилась, чтобы поднять его, но передумала и оставила лежать, где упал. Когда школьники высыплют на улицу после учебы, кто-нибудь из них подберет каштан, а ей довольно и памяти об ощущении тяжеленького гладкого шарика в ладони, как будто она его подержала. И действительно, подумала мисс Моул, насколько благословеннее помнить или надеяться на обладание в будущем, чем схватить и зажать желанную вещь в кулачке; наверное, и Бог, чьи планы, предначертанные для его созданий, постоянно расстраиваются из-за своеволия последних, нашел вдохновляющей идею хотя бы такой компенсации.