Миссия доктора Гундлаха
Шрифт:
Улицы Цюриха сверкают в предновогоднем наряде. Они на Банхорс-штрассе, уже подготовившейся к рождественским праздникам. За обнаженными деревьями — стекло и блеск, улица словно приглашала их сделать две тысячи шагов во всю ее длину, чтобы убедиться в трудолюбии и зажиточности швейцарцев. Магазины, лавки парфюмеров, отделанные полированным мрамором, входы в банки, знаменитый «Гранд-отель» Дольдера, кафе Шпрюнгли и Кранцлера, в витринах магазинчиков южные плоды, изделия из кожи, деликатесы, бриллиантовые колье. Почти никаких следов ноябрьских беспорядков, когда молодежь обливала нечистотами фасады домов, била стекла и вываливала на проезжую часть урны с мусором...
Все началось как будто удачно. Профессор Драйшиллинг, правовед, возглавлявший трибунал в Мехико, созванивался с разными нужными людьми.
Наметилось крупное мероприятие: встреча в актовом зале федерального Технического института, традиционного организатора дискуссий.
До здания института они доехали из центра на трамвае. Вагоны здесь непривычно светлые, бело-голубые. Гундлах вооружился, что называется, до зубов — в портфеле у него лежала пачка открыток с десятками пометок для памяти на каждой из них. Перед критически настроенными слушателями следует выступать сдержанно, корректно и доказательно — горячиться, как в Лиссабоне, здесь не годится. Западноевропейские страны в вопросе о Сальвадоре неохотно следовали призывному звуку трубы из Вашингтона, а если и подчинялись ей, то лишь под давлением. Все понимали, что кровожадные государственные структуры за океаном обречены. Нет, это не человеколюбие проснулось вдруг в западных политиках — простой расчет. НАТО и Северная Европа имели свои интересы в южном полушарии и не хотели, чтобы им был нанесен ущерб — речь идет о миллиардных доходах! Министр иностранных дел Бонна любил подчеркивать: «Наша линия в странах Центральной Америки не может заключаться в поддержке изживших себя систем».
Трамвай свернул за угол и остановился перед громадиной из стекла и бетона — зданием банка. Здесь с понедельника по пятницу с четверти восьмого утра до половины пятого дня можно открыть счет с кодовым номером, если вы согласны для первого случая предъявить свои документы и положить на счет не менее 40 000 франков...
Они выходят из трамвая, и тут Гундлах снова чувствует страшную боль в спине.
Как в Гаване, только еще более резкую, словно кто-то воткнул ему под левую лопатку нож. Он хватается за Глэдис, та поддерживает его. Через несколько секунд чувство нестерпимой боли и страха отступает, остается лишь противная дрожь. Он идет ко входу в институт, с трудом переставляя ноги. Глэдис предлагает вернуться в гостиницу, профессор Драйшиллинг довезет их на своей машине. Гундлах не соглашается. Ничего, как-нибудь обойдется, кто же будет переводить?.. Нельзя все сваливать на Драйшиллинга, тот и без того много для них сделал.
Актовый зал в институте — амфитеатр. Публики достаточно, больше половины зала; внизу стоит длинный стол, четверо или пятеро в президиуме — перед микрофонами, телевидение отсутствует, это хорошо, не то его мог бы узнать на экране кто-нибудь из здешних знакомых. Рукопожатия. Профессор представляет Глэдис и его. Гундлаху трудно определить, кто сидит в зале — студенты тут в основном или преподаватели, аудитория расплывается у него перед глазами. Входят двое опоздавших, и один из них, рыжеволосый, напоминает внешне мистера Бима из Мехико и Лиссабона. Гундлах глазам своим не верит, но нет, все верно, это мистер Бим собственной персоной, вежливо наклоняет голову, здороваясь.
Дискуссию открывает профессор Драйшиллинг. Сосед говорит Гундлаху, что приехали люди с радио, будут записывать выступления на пленку. Переводит все-таки Драйшиллинг, но перевод его слишком медлителен и неточен, не передает звучащей в словах Глэдис страсти и энергии. От частого повторения слова потеряли свой горький привкус, остроту. Скосил глаза на Бима; тот делает вид, будто вовсе не обращает на него внимания. Склонив голову набок, внимательно прислушивается, записывает что-то.
Но вот Бим наконец-то ввязывается в дискуссию и, увы, делает это очень профессионально. Его доводы гораздо продуманнее, чем тогда в Лиссабоне. И хитрее. Вот, например, Билл пытается оправдать нарушение прав человека в Сальвадоре, с невинным видом называя пытки «продолжением иберийских традиций».
Нет, каков подлец! Перед глазами Гундлаха плывут круги, ему словно длинную иглу под лопатку воткнули. Но он все же говорит:
— Вы называете «иберийской традицией» то, к чему, по свидетельству сенатской комиссии США, американская армия тысячи раз прибегала во Вьетнаме? Нам эта ваша формулировка представляется оскорбительной.
Бим пространно поясняет свою мысль. И опять-таки аргументированно. Все чаще приходится отбиваться ему, Гундлаху. Он отодвинул в сторону пачку открыток с выписками и резко возражает Биму. Но сразу опровергнуть его не удается. Бима усердно поддерживает пришедший вместе с ним напарник. Он начинает говорить о скрытой подрывной деятельности Москвы, об Эфиопии, Анголе, Афганистане, обвиняет Кубу в «прямом вмешательстве во внутренние дела Никарагуа и Сальвадора». Куба-де поставляет в эти страны оружие.
— Если Кастро опять попытается выступить в роли проводника идей Москвы, моей стране придется реагировать на это.
— И что же вы намерены предпринять? Блокировать Кубу? Или высадить там сразу десант?
— Ни один разумный человек о подобных мерах не помышляет.
— Это верно в том смысле, что те, кто об этом помышляет, неразумны. И в Сальвадоре у вас не разум взял верх, раз вы вооружаете хунту.
— Нам брошен вызов, мы пытаемся остановить коммунистическую экспансию.
А вот это звучит уже неубедительно. Тезис набил оскомину. Публика протестует, но силы вдруг оставляют Гундлаха. Его знобит, руки будто окоченели, он ощущает это с такой же остротой, как боль в затылке. Сражаться приходится в одиночку. Глэдис трудно уследить за ходом спора — Драйшиллинг переводит ей с пятого на десятое. Не успевает без привычки... Подобно всем опытным полемистам, Гундлах умело уклоняется от главной темы, когда видит, что противник раскрылся и можно нанести удар в незащищенное место. Он сам не может вспомнить потом, по какому поводу он вдруг обрушился на политическую линию Соединенных Штатов в целом, называл ее безрассудной и взрывоопасной.
— Вы стремитесь добиться, чтобы русские убрали свои ракеты, которые могут достичь только Европы, и вовсе не собираетесь демонтировать собственные, установленные там. Это и слепому видно,— говорит он, утирая залитое потом лицо.
— Мы говорим об оружии для Сальвадора! — кричит Бим.
— А я хочу перейти от разговора об оружии для маленьких стран к оружию больших! В арсеналах находятся ныне тысячи единиц тактического и стратегического ядерного оружия с невообразимой для сознания нормального человека разрушительной силой в миллион бомб, сброшенных на Хиросиму.
Никто и ничто не в силах удержаь его, он отбрасывает в сторону возражения, даже самые острые, он вбивает их обратно в глотку им обоим.
— Ваша ракета,— восклицает он, словно речь идет о личной собственности Бима,— это оружие нового типа, сверхоружие, как вы сами пишете в вашем журнале. Вы пишете еще, что это оружие не оставит противнику никаких шансов на ответный удар. «Победа возможна», утверждаете вы.
— Не мы, а журнал «Форейн полиси».
— Влиятельнейшие люди вашей страны всерьез полагают, что атомную войну можно выиграть. И следующий ваш шаг запрограммирован заранее: превратить страны Западной Европы в полигон и стартовую площадку для своих ракет!
Ответа он не разобрал, голова раскалывается от боли. Игла под лопаткой продолжает ввинчиваться. Гундлах заканчивает:
— Кто считает атомную войну допустимой, тот безумен, общественно опасен, и место ему — в больнице для умалишенных, господа! Лишь когда мы все поймем, что гонка вооружений представляет собой риск в тысячу раз больший, нежели разоружение, у нас появится надежда. Ваш журнал понесет убытки, если боссы военной промышленности перестанут щедро оплачивать рекламные развороты, мистер Бим? Мы понимаем ваше волнение. Но миллион марок, девятьсот миллиардов швейцарских франков, ежегодных затрат на вооружение во всем мире, где целые страны испытывают самый настоящий голод, перед лицом энергетического кризиса, грозных экономических и экологических проблем, перед лицом общечеловеческих проблем — это волнует нас больше. Это самая мрачная трагедия, полнейший абсурд нашего века!