Миссия выполнима
Шрифт:
Ему удалось пробить заднее колесо, но «плимут» продолжал ехать, виляя по дороге. Скорость была не больше тридцати миль в час, Лайм и его люди бежали сзади. Впереди показался перекресток, и в это время на шоссе выскочили полицейские машины, мигая красно-синими сиренами; они быстро перекрыли движение в обе стороны и отрезали путь «плимуту».
Лайм продолжал бежать в своем распахнувшемся пальто, на ходу заталкивая патроны в барабан «смит-и-вессона», а позади «плимута» из патрульной машины вываливались копы, хватаясь за свои пушки 38-го калибра: у них не было полной уверенности, что «плимут» не сможет пробить заграждение. Улицу наполнили толчея и шум: перекрыв движение, полиция вызвала аварию на другом конце авеню, оттуда доносились громкие крики и гудки. «Плимут» резко свернул на обочину, и Лайм, поняв, что они пытаются объехать патруль по тротуару, снова опустился на колено и начал стрелять, целясь как можно тщательнее. Полицейские последовали его примеру, в следующий момент чья-то пуля пробила переднюю шину, и «плимут» врезался в дом, едва не задавив перепуганного пешехода. Автомобиль расплющил о стену угол бампера и застыл на месте. Все четыре дверцы распахнулись, но копы были уже на месте, и Лайм успел только к самому концу: все шестеро выходили из машины, задрав над головой руки, как пассажиры ограбленного дилижанса в фильме Джона Форда.
Лайм протолкнулся сквозь людей в форме. Он тяжело отдувался и злился на себя за это, пробежал-то всего полквартала. В колледже ему без труда давались куда более длинные дистанции. Он окинул быстрым взглядом шестерых, чтобы выделить среди них лидера, однако трудно найти хорошего оратора, если он молчит; поэтому он поступил по-другому – нашел самого слабого и взялся за Роберта Уолберга.
Толпа возле попавших в аварию машин на авеню галдела так, что он едва мог слышать самого себя. Он махнул двум копам, чтобы они утихомирили разбушевавшихся людей, и обратился к парню. На щеке Уолберга нервно подергивался мускул. Лайм начал повторять ему как заведенный:
– Где сейчас бомбы, парень? Где вы их оставили? Давай, паренек, расскажи мне все. Где бомба, Бобби?
Если ты знаешь имя, надо его использовать, это помогает расколоть противника, показывая ему, что он у тебя в руках. Может быть, они звали его Робби или Бобо, но Бобби было обычным и самым вероятным вариантом. «Давай, Бобби». Изо рта у Лайма торчала сигарета; он чиркнул спичкой, продолжая при этом говорить, и кончик сигареты ходил вверх-вниз, пока он пытался прикурить; ничего не добившись, он погасил спичку и зажег новую.
В глазах Уолберга стоял страх, и Лайм не давал ему времени ответить; он упомянул Страттена и Элвина Корби, показывая, что знает все, гораздо больше того, что сказал и что знал на самом деле; потом он замолчал и стал ждать ответа.
Это должно было сработать, но тут в разговор вмешался один из черных – ни у кого из копов не хватило ума его остановить:
– Ничего не говори этой свинье, парень. А ты пошел в задницу, козел. Ты ничего от нас не услышишь.
Лайм сделал сердитый жест, его шофер выступил вперед и оттащил негра в сторону. Наверное, было уже слишком поздно, но Лайм продолжал давить на Уолберга: «Давай, Бобби. Где бомбы? Когда они взорвутся? Давай, Бобби». В руках у него был пистолет, он придал своему взгляду свирепость, его тело нависло над Уолбергом, он дышал ему дымом прямо в лицо, видя, как подбородок парня начинает дрожать от страха.
Потом Лайм услышал приглушенный звук первого взрыва, похожий на тупой удар, которым разбивают бильярдные шары, и лицо его вмиг погасло. Он понял, что задавать вопросы уже слишком поздно.
12.40, восточное стандартное время.
Две бомбы взорвались с интервалом в семь секунд.
Декстер Этридж смотрел, как Гарднер, его преемник, спускался в центральный проход, чтобы принести присягу, а потом занял место в старом кресле Этриджа в том крыле зала, где сидели республиканцы.
Прежде чем Этридж двинулся с места, прежде чем он вообще успел как-то отреагировать, стена позади трибуны начала крениться и выгибаться, и ударная волна накрыла его и вжала в спинку кресла. Он увидел, как рушится перегородка под балконом и как часть журналистских кресел с правой стороны падает вместе с кричавшими и цеплявшимися за что попало репортерами. В воздухе летали куски кирпичной кладки и деревянная обшивка, зал наполнился удушливой пылью и грохотом, который гулким эхом отдавался от стен. Чей-то ботинок, совершенно целый, ударился о ножку кресла, где сидел Этридж, и отскочил назад. Этриджу казалось, что он остался невредим, только немного оцарапал кожу. Он глубоко вобрал в себя воздух, стараясь не поддаваться панике. Вместо людей он видел вокруг одни тела, человеческие тела в одежде, которые наскакивали друг на друга и отлетали в стороны, как реактивные снаряды. С потолка падали ошметки штукатурки. Пыль так густо стояла в воздухе, что нечем было дышать.
Этридж наконец начал двигаться: он соскользнул с кресла, инстинктивно ища укрытия, как человек, который не понаслышке знал, что такое обстрел семидесятисемимиллиметровыми снарядами, и помнил, что надо делать в таких случаях. Лицом вниз. Он спрятал голову под сиденьем кресла, закрыв ее обеими руками, и как раз вовремя – прогремел второй взрыв. Пол подпрыгнул, ударив его в грудь; обломки посыпались на его ноги и открытую часть спины. Он поймал себя на мысли, что теперь весь будет в синяках и, наверно, придется недельку похромать…
Рядом с ним кто-то безостановочно кричал, так громко, что почти перекрывал весь остальной шум. Мебель, которую швырнуло взрывом о стену, рассыпалась на куски, и посреди этого адского грохота что-то рухнуло на его кресло; оно треснуло, и он почувствовал резкий удар, пришедшийся по затылку и верхней части головы, и в то же мгновение начал извиваться, отталкиваясь руками и ногами, чтобы высвободиться из-под придавившей его тяжести.
«Интересное положение для вице-президента США». У него вырвался смешок, он все пятился из своей ловушки, задрав кверху зад, опершись на грудь и на колени, пятился и продолжал посмеиваться… Он попытался высвободить голову и обнаружил, что кресло сломалось только с одной стороны: оно накренилось, но не развалилось, оставив под сиденьем небольшой треугольный просвет, благодаря которому его голова осталась целой под едва не размозжившим его пластом тяжелой штукатурки.
Голова тем не менее раскалывалась от боли, и он опять лег лицом вниз, упершись ногами в соседнее кресло. Боль заставила его закрыть глаза. Облако пыли и обломков начинало постепенно оседать; что-то еще трещало, ломалось и сыпалось сверху, но теперь этот шум заглушали человеческие голоса – вопли, полные ужаса и боли, крики агонии. Человек, сидевший рядом, без конца повторял: «Господи Боже. Господи Боже. Господи Боже».
Послышался громкий треск и после недолгой паузы оглушительный грохот: падала стена или еще одна секция балкона. Кто-то тихо заскулил, как собака, мужской голос все еще повторял: «Господи Боже. Господи Боже», и Этридж, несмотря на невыносимую боль в голове, невольно скосил на него глаза. В отдалении послышался пронзительный крик – такой же он слышал раньше от человека, которому на поле боя шрапнель разорвала кишки; но здесь не было боя, здесь был сенат, и то, что случилось, казалось невозможным, невообразимым.
Когда он снова открыл глаза, вокруг было темно. Кругом слышались стоны и вопли, и на всякий случай он прислушался к себе – не издает ли он сам каких-нибудь звуков. Потом он медленно поднялся на колени, цепляясь за остатки мебели, но его рука наткнулась на чье-то тело, и он отшатнулся.
От резкого движения голова у него словно оторвалась, и на секунду он ослеп от боли; сжав ладонями виски, он скользнул пальцами к макушке, почти ожидая нащупать мягкую массу вместо черепа, однако все оказалось на месте: кость, волосы и крошки штукатурки. Он не нашел на голове ни ран, ни вмятин, не было даже крови. Тогда он медленно и осторожно повернул голову и огляделся по сторонам, видя кругом только какую-то взвесь из пыли и дыма, клубившуюся в почти полной темноте.