Миссия выполнима
Шрифт:
Он приехал из Нью-Йорка на автобусе и нашел на автостанции таксиста, который согласился повозить его по Вашингтону, устроив нечто вроде туристического тура. Рива сказал водителю, что особенно хотел бы посмотреть на дома конгрессменов, сенаторов и членов кабинета.
Он и Стурка еще месяц назад подробно обследовали объекты, изучая план местности и расположение охраны; целью нынешней поездки было установить, какие были приняты дополнительные меры безопасности. В том случае, если они вообще были приняты. Рива был очень невысокого мнения о том, что американцы называли безопасностью.
Как Рива и ожидал, рядом с домом сенатора Этриджа на обочине стоял большой трейлер; внутри трейлера сидела команда из Секретной службы. Его это нисколько не смутило – пока они могли обойтись и без Этриджа. Такси поехало дальше.
Апартаменты Милтона Люка находились в многоэтажном Доме на Висконсин-авеню. Автомобиль проехал мимо, и Рива не заметил вооруженной охраны ни на тротуаре, ни в открытой взгляду части холла. Большого значения это не имело; позже он собирался поближе ознакомиться с этим домом.
На Массачусетс-авеню, сразу за площадью Шеридана, стояло массивное здание, в котором, помимо других конгрессменов, обитали Вуд и Джетро, министр финансов Джонатан Чейни, сенатор Фицрой Грант и политический обозреватель Дж. Р. Илфилд. Концентрация нескольких целей в одном месте делала этот дом важным объектом для Ривы, и он внимательно рассмотрел его из окна такси. Никакого наблюдения или охраны он здесь также не заметил.
Дом сенатора Холландера находился в том же районе, но тремя кварталами дальше; это было тяжеловесное строение безвкусной георгианской архитектуры, окруженное большими деревьями, стоявшими в это время года совсем без листьев. Холландер, временный глава сената, был третьим в списке преемников власти после Этриджа и Милтона Люка, и его дом наверняка должны были охранять люди из Секретной службы.
Но трейлера на улице не было. Рива слегка улыбнулся, и такси поехало дальше к дому сенатора Форестера на Аризона-стрит.
04.10, восточное стандартное время.
Декстер Этридж лежал в кровати без сна, в очередной раз обозревая свой нелегкий путь к президентству. Он был весь окурен пахучими сигарами Брюстера. Члены кабинета и генералы бесконечной чередой проходили перед ним, нагружая его все новыми проблемами и фактами; неизменным оставался только президент Говард Брюстер, исполинский силуэт которого неизбежно вырисовывался где-то на заднем плане. Его вездесущее присутствие значило нечто большее, чем авторитет облеченного властью человека, о достоинствах которого Этридж имел не слишком лестное мнение.
Все знали, что его неправильное «народное» произношение было только уловкой, призванной создать хороший имидж для высокой политической фигуры. Подделка была очевидна и никого не могла обмануть. Но со временем Этридж обнаружил, что дело с Брюстером обстояло даже хуже, чем он думал раньше.
Раньше, когда Брюстер говорил: «Хотел бы я знать, что вы об этом думаете, Декс», это звучало так искренне, что Декстер почти не сомневался, будто его мнение действительно представляет для Говарда Брюстера огромный интерес. Как и прежде, он видел, что Брюстер страстно жаждет общественного внимания, но за этим внешним фактом легко было упустить из виду нечто гораздо более важное: страсть к публичности скрывала феноменальную самоуверенность этого человека. Когда Брюстер спрашивал чьего-то мнения, это означало, что он хотел поддержки, но поддержки чисто политической, а не интеллектуальной. Если Брюстер принимал какое-то решение, он был твердо уверен в свой правоте и не искал никаких соглашений или компромиссов. Он излучал невозмутимую, сокрушительную и монументальную уверенность, вызывавшую у окружающих нечто похожее на благоговение.
Все это пугало Этриджа, которого каждый новый день консультаций в Белом доме укреплял в мысли, что величественная и безапелляционная манера Брюстера вести дела является чем-то существенно важным для человека, занимающего пост президента. Глава государства должен выглядеть, как герой из трагедии Софокла – Этриджу это было недоступно.
Его успокаивали, говоря, что все придет со временем: положение обязывает, посмотрите, как быстро вырос Гарри Трумэн. Но Этриджа это не убеждало. Он всегда считал себя человеком широких взглядов, который, прежде чем прийти к какому-то решению, внимательно выслушивает обе стороны. Однако то, что раньше выглядело как достоинство, теперь сильно смахивало на недостаток. Этридж стал казаться себе слишком нерешительным. Нередко обстановка требует от президента принятия интуитивных решений, когда информации недостаточно и нет времени для совещаний и консультаций.
Этридж опасался, что никогда не сможет этому научиться. Он знал о своем вялом послужном списке в сенате и, оглядываясь назад, приходил к выводу, что в немалой степени обязан этим своему желанию примирить все стороны – желанию, которое вело его скорее к компромиссу, чем к реальному решению проблемы. Разумеется, компромисс – важное оружие в арсенале любого политика, но бывают моменты, когда пользоваться им невозможно. Сможет ли Этридж понять, когда наступит такой момент? Будет ли он готов действовать соответственно?
Беспокойство не давало ему спать, заставляя ворочаться на измятой постели. Он пытался утешить себя мыслями о других – о тех, кто смог измениться, вырасти и окрепнуть. Он вспомнил, как вчера днем на лужайке перед Белым домом приземлился вертолет с Биллом Саттертуэйтом, который вернулся после своей изматывающей поездки в Испанию. Саттертуэйт вошел в Овальный зал на тоненьких коротких ножках и доложил о своей встрече с Дэвидом Лаймом со спокойной уверенностью прирожденного администратора. Этридж полагал, что политический цинизм увеличивал человеческий масштаб Саттертуэйта: он как бы прививал культурную ветвь гибкой практической смекалки к жесткому дичку отвлеченного мыслителя.
Он помнил, каким был Саттертуэйт в те давние времена, когда впервые приехал в Вашингтон. Молодой интеллектуал, провинциальный педант, несдержанный, громкий, прямолинейный и бестактный. У него был свой политический конек – склонность к недалекому и глуповато-воинственному либерализму. Девять лет назад на голосование был поставлен законопроект о превращении в национальный парк дикой природы нескольких сотен квадратных миль болот в Кентукки, на которых прежде находился федеральный полигон для испытаний химического оружия. Ключом к прохождению этого законопроекта была его поддержка твердолобым сенатором Уэнделлом Холландером, и президент так рьяно взялся за дело, что вскоре Холландер уже готов был согласиться, несмотря на те издержки, которые содержание такого парка возложило бы на администрацию Кентукки. Потом на одном из званых обедов у жены министра внутренних дел – Этридж это отлично помнил – Саттертуэйт прицепился к сенатору Холландеру с совершенно неуместной обвинительной речью, направленной против новых представителей элиты власти, которые возрождают на Юге белый колониализм. Холландер был сначала изумлен, потом оскорблен. Саттертуэйт же продолжал говорить как заведенный, пока не достиг пика своего обличительного пафоса, после чего издал триумфальный вопль и гордо удалился, преисполненный чувства собственного достоинства. Сенатор Холландер холодно со всеми попрощался, и национальный парк Кентукки стал таким же достоянием истории, как Лига Наций.
С тех пор Саттертуэйт сумел заметно вырасти. Он и теперь частенько бывал высокомерным, но с годами научился проявлять дипломатическую мягкость, когда этого требовало дело.
Зато Уэнди Холландер ничему не научился. Главенство в сенате прибавило ему власти, но его ум застыл где-то на уровне сороковых годов. Он обитал на Холме словно допотопный троглодит, самодовольный и упрямый, окаменевший в своей старой ненависти к давним врагам: коммунистам, неграм и иждивенцам из бедноты, которые пользовались льготами государственных программ для неимущих. Сварливый патриот и консерватор, вздыхавший по старым добрым временам со всеми их анахроничными предрассудками.