Mister Frost или Леденеющая Радость
Шрифт:
И снова шёл я по дубовому скверу мимо запорошенных снегом лавочек, с наслаждением предвкушая грядущую встречу с таинственным незнакомцем. Наконец-то, моя первая за последние два месяца работа, как очеркиста! Как же я соскучился по карандашу и бумаге! Всё, напишу что-нибудь стоящее, послужу пером и шпагой во имя общества, свободы слова и справедливости! Главное – чтоб сохранился навык написания «быстрых рассказов». Ведь это же целое искусство – из короткой истории связать полноценный роман! Изящно выводить слова, отсекая, как говорил великий скульптор эпохи Возрождения Микелянджело, всё лишнее, и оставляя только
Талант писателя стоит на двух столбах. Один из них – мастерство собирать из обычных слов, будто тибетские ламы в течение долгих-предолгих месяцев составляют из крошечных цветных стёклышек картину созидания мира, тщательно выискивая ту единственную, ни с чем не сравнимую крупицу, несущую в себе необходимый и неповторимый оттенок смысла. Второй столб, на который приходится творческое начало писателя есть способность в маленьких, часто незначительных деталях видеть богатый, но скрытый потенциал; и то, без чего невозможна живая речь – энтузиазм.
Таким образом, задумавшись о вечном и прекрасном: об искусстве складывать кирпичики слов в небоскрёбы литературного Олимпа, я чуть было не прошёл мимо своего идеёного вдохновителя, готового отдать, возможно, самое ценное, что у него ещё осталось, – историю своего прошлого, историю проб и ошибок, взлётов с высоких скал и падений морские бездны – историю своей жизни. Каждому человеку дороги его воспоминания. Никогда не забываются первая любовь, первое разочарование, первая победа – первое и последнее. «О счастье мы всегда лишь вспоминаем, а счастье всюду. Может быть, оно – вот этот сад осенний за сараем иль чистый воздух, льющийся в окно…» – невольно всплывают в памяти стихотворения Ивана Бунина. Можно бесконечно долго рассуждать о человеческом счастье. Однако все разгадки тайны благодати сводятся к одному концу – к ушедшим в сладкую манящую даль без права возвращения назад радостям и печалям. Эх, мысли, мысли… Крутятся в моей голове и мешают думать, сосредотачиваться на мимолётных мигах, столь же ценных для меня, сколь золото человеческого доверия, любви и преданности, так как они и есть мои воспоминания.
Бодрящий морозец. Отличное время для новой творческой деятельности.
Человек в чёрном пальто неподвижно сидел на холодной скамейке и опять, как день назад, читал газету. Я не сразу заметил своего вчерашнего собеседника, если бы он, скрывшись за широким листом «Ведомостей», не окликнул меня.
– Господин писатель, куда Вы так спешите?
– О, добрый день! А я вот слегка задумался и чуть было не потерял Вас.
– Поаккуратней с мыслями: они могут завести Вас туда, в такую чащу, из которой не сможете затем выбраться.
– Спасибо, учту, – я поблагодарил незнакомца за мудрое изречение из жизни опыта, кстати говоря, верно подмеченное, и в свою очередь спросил. – Так что насчёт рассказа? Вы не передумали?
– О, дорогой писатель, если бы я передумал, я бы не пришёл на эту аллею во второй раз: я не люблю многократно посещать те места, в которых уже был, которые мне знакомы. Постоянная смена окружающей меня обстановки способствует независимости и непредвзятости к чему-либо, – человек с немигающим взглядом говорил, и в его интонации слышались нотки презрения и наивности; лицо, однако, по-прежнему оставалось скованным глубочайшим равнодушием к миру.
– Почему? Вы нее дорожите этим городом?
– Меня не так много, чтобы раздавать себя каждому захолустному городишке.
Такая циничная фраза меня несколько оскорбила, как патриота родной земли. Но я смог сдержать негодование внутри себя. Люди вольны думать так, как они хотят. Каждый желает видеть то, что считает правильным относительно своей точки зрения, аспектов своей правды. Я понял своего собеседника, понял подтекст его фамильярности, открытости оценочных суждений, понял сакральную тайну побуждений, стоявших за этой фразой, увидел лик рабочих людей театра, заставлявших сцену ползти за прыгавшими актёрами-марионетками, – настоящих двигателей эстетического повествования о морали и человеческих идеалах, адресованных подслеповатому зрителю.
– Если Вы, – продолжил господин в чёрном пальто, – будете стрелять в меня вопросами, то выбьете из меня весь смак дальнейшего рассказа. Не засоряйте голову прелестью восхищения ничтожно малыми моментами, а дайте им собраться в единый кулак, который затем разрушит Ваши бывшие приторные мечты, прежние ветхие догмы, данные Вам трясущимися дряхлыми прародителями и преподавателями. Моя история – история, находящаяся на грани человеческого восприятия, в какой-то мере иррациональная, нереальная. Вам остаётся только верить. Готовы ли Вы услышать её?
– Конечно, да.
– Мне безразлично, будет ли моя жизнь достоянием этого общества или затеряется среди хлама зазнавшихся людей, кичащихся мифом о торжестве их победоносного «ничего» над мировым «всем». Пускай судят, как угодно. Но если мой рассказ заденет их за живые ниточки, заставит взбунтоваться и оклеветать, писатель, знай – они горят и мучаются в моей правде, со злобой и ненавистью смотрят ей в глаза.
– Неужели Вы собираетесь уличить народ в чём-либо, а затем триумфально разоблачить его? Ваша история будет затрагивать социальные и духовные проблемы?
– Очень поверхностно. Отчасти.
– Это интересно…
– Только вновь учтите: не я это подтвердил словами, а Вы самолично, и косвенно соглашаетесь с моей точкой зрения, – незнакомец составлял философские умозаключения, словно читая мои мысли. Казалось даже, что я здесь был совершенно лишний и что он, мой собеседник, вёл разговор наедине с самим собой или с великим разумом, сидевшим напротив но ни в коем случае не с живым, действительным человеком.
– Я Вас не утомил своими размышлениями? – спросил он, увидав на моём лице некую рассеянность и неуловимую тень нетерпения (а вовсе не скуки!) поскорее начать писать очередную безызвестную повесть безымянного человека.
– Нет, что Вы…
– Не притворяйтесь. Притворство Вас не слушается: оно Вам не подвластно. Всё чётко видно в каждом изгибе и контуре Вашего открытого лица.
А между тем его заиндевелая маска с абсолютной безучастностью ко всему происходившему сохраняло прежнюю ледяную скованность. Как будто чувство в душе этого человека умерло, а глаза, отражавшие пустоту внутренних глубин, наполнялись какой-то непонятной, необъяснимой, мистической силой, так что я, не сумев больше устоять под их натиском, отвёл взгляд в сторону. Лёгкая, еле ощутимая дрожь колючим шариком прокатилась по спине и ногам.