Mister Frost или Леденеющая Радость

Жирков Евгений

– Нет, мне, честно, как-то не удобно с незнакомым человеком…

– То есть, по-твоему, лучше в голом поле спать? Под сеном? – он едва заметно ухмыльнулся.

Девушка молчала, не зная, как ответить на этот колючий вопрос, таивший некую подкавыку.

– Согласна, в поле особо не поспишь, – сказала она и снова впала в глубокую задумчивость, порождённую смятением в выборе достойного места для ночлега.

– Давай, не стесняйся, я, правда, не обижу. Тебе всё равно некуда ехать.

– Да, ты верно говоришь. Пожалуй, лучше заночевать у тебя. У родителей так-и-так делать нечего. Даже соваться туда не стоит! А других родственников или друзей у меня, к сожалению, тут, в городе, нет. Тем более, вон уже вечереет. Темно. Сумерки. Скоро ночь, – девушка помолчала и, вероятно, вспомнив что-то срочное, резко добавила. – Эх! Поехали, заводи.

Затрещал стартер, загудело стальное сердце под тёмно-жёлтым капотом. По резиновым жилам побежала вязкая и липкая кровь автомобиля. Сизый дымок очередями вырывался из блестевшего сзади хромированного глушителя. Взревела машина раз, другой, введя в дрожь листья гордого тополя, и, вылетев кометой из бледно-сиреневого накуренного облачка, помчалась вперёд, в необъятного размера

муравейник, выросший тёмно-серой, почти чёрной стеной, на которой мелькали беспорядочные тени сновавших туда-сюда беспечных людей. Только высокий тополь остался на одиноком пустыре среди редких жестких трав и бурьяна. Он медленно погружался во мрак грядущих сумерек. Выступавшие на гладкой коричневой коре жилы сочились густой темнотой, непроницаемым коконом обволакивавшей всё дерево целиком. Буро-зелёные листья тихо кашляли в рассеявшемся выхлопе автомобиля. Пожилой тополь недовольно, даже немного сердито, с искоркой нравственного укора, ворчал на удушливый дым, на беззаботных и легкомысленных молодых людей. Его ветви беспомощно дёргались не в силах разогнать мглу. Старый тополь долго жил на своём веку и твёрдо помнил всё, что происходило здесь ранее с незапамятных времён, начиная с первых лет и заканчивая сегодняшним, последним днём. Линси и Эдуард – эта молодая пара была далеко не единственной из всех тех, которые приходили под его широкую крону в поисках прохлады во время летнего зноя, сидели или веселились, играя в снежки вокруг колонны замёрзшего тела. Он помнил, как дети, подбирая высохшие чёрные сучки, отвалившиеся в неистовой драке со старцем-ветром строили из них шалашики; бегали друг за другом; хвалились, у кого длиннее или ровнее палка; и сражались, словно рыцари на острых мечах и копьях. Он ощущал приятный коптящий дымок давно потухшего костра, разведённого рядом с его могучим стволом; чувствовал, как пропекалась старая, спрессованная столетиями серая земля, как тепло от горячих углей кусало за хромые, изуродованные камнями толстые корни. Он слышал песни под гитару у этого костра, задушевный мотив которых мог растрогать до слёз даже самого чёрствого, сухого и флегматичного прагматика-рационалиста. Он видел беглого преступника, чей страшный дикий вид, голодные горевшие бешенством глаза нисколько не испугали премудрого тополя, смотревшего в лицо самой смерти, когда ужаснейшая буря разыгралась не на шутку. Тогда небо мрачно посинело. Солнце погасло в надвигавшейся темноте. По земле картечью застучал крупный дождь. И вдруг небеса разверзгнулись, и выпущенный на волю громадный смерч принялся гулять по полю, круша всё и вся на своём пути, не щадя никого и ничего. Тогда тополь выжил в неравной схватке со стихией. Его мускулистые корни крепко держались за землю-матушку, его могучий, закалённый временем ствол, шатаясь и изгибаясь, словно хворостинка, грозил сломаться, но всё-таки не сломался, не треснул, не сдался врагу. Он выстоял. Его кожа хранила на себе отпечатки той чудовищной бури, поверх которых виднелись шрамы совершенно иного характера. Старый тополь держал в тайне один человеческий секрет – вырезанное стальным ножом на коре дерева сердце и пару букв, инициалы «H» и «J», – знак преданной любви этих неизвестных людей и вечной верности самим себе и своим чувствам. В тот далёкий миг наточенный, будто бритва, клинок больно вонзился в мягкую зеленоватую плоть, мучительно медленно (но боль была терпима) вырезая ценные для юных душ символы. Тополю можно было признаться во всём, зная, что он поймёт, простит, растолкует непонятный вопрос и молча стерпит неукротимый слепой человеческий гнев, настолько жалкий и никчёмный, не имеющий веса и абсолютно бездарный, что грош – цена этому низменному порыву эмоций. Он видел чувства молодых пар, наблюдал и любовь, и неукротимую страсть, и заливистый смех, и неутешные слёзы, и ревность, и ненависть, и алчность, и злость. На его глазах ломались прошлые и плелись новые судьбы, рождались и умирали надежды, мысли и фантазии. Встречались одни люди и расставались вторые, женились третьи и разводились четвёртые. Жужжание поршней у самолётов, похожее на детское бренчание пальцем по нижней оттопыренной губе, сменилось свистом реактивных двигателей и залпом огненной струи из горячего сопла. Капиталистическое общество превратилось из индустриального в постиндустриальное. Колесо истории и развития катилось вперёд, отмеряя метр за метром пройденные человеком шаги. Всё кипело, суетилось, вертелось в сумасшедших ураганах, летало в гоночных балитах. Жизнь била ключом вокруг статичного тополя, уцепившегося за серую стоптанную почву. А он стоял. Появились постоянные гости – машины. Он стоял. Распласталась под жгучим солнцем новая дорога – он усердно стоял, словно часовой, на своём месте. Миллионы людей исследовали от края до края всю землю, промерили сапогами каждую её пядь, изъездили вдоль и поперёк необъятные прерии юга, устремились в космос, к ещё не открытым звёздам и планетам, заселённых воображением учёных, физиков и астрономов. А он стоял и молчаливо наблюдал за происходившим коловоротом событий. Тополь распустил свою редкую крону, раздвинул в сторону охапки корявых сучьев. Ему не было совершенно никакого дела до земной суматохи. В уповании на спокойствие он обратил свой усталый, хмурый, досадливый взор на синюю небесную чашу с рассыпавшимся по ней бесконечным множеством серебряных астр. Бытовало в народе поверие, что после смерти плохая душа падала в кромешную тьму и там затухала в полном одиночестве, а хорошая – улетала наверх и становилась светлой звездой. Тополь думал, что, когда листва его побуреет и разнесётся ветром по миру, когда его могучее стройное тело съедят ненасытные личинки короедов, когда трухлявые сучья, обессилив, свалятся на траву и станут убежищем для муравьёв, кусочек коры с инициалами влюблённых найдёт какой-нибудь добрый человек и, осознав всю важность сокровенной тайны, канувшей в черноту забвения, заберёт к себе, и бережно завернув в убогую тряпочку, уложит в особое укромное место, например, сундучок или резную шкатулку, тогда, возможно, его душа (тополя) воссоединится со своими блистающими собратьями и будет смотреть, как внизу тоже кто-то мечтает оказаться высоко-высоко, на чугунно-фиолетовом небе, среди звёзд, метеоров и точек желтоватых и голубоватых планет.

Эдуард, мастерски управляясь с рулём своего стального коня, лихо крутил его то влево, то вправо. С некоторой халатностью или даже беспечностью юный водитель держался за чёрный, обшитый искусственной кожей пластиковый штурвал кабриолета. Другою же – аккуратно положил на плечи своей спутницы и прижимал поближе к себе. Линси сидела в мягком пассажирском кресле, сонно склонив голову набок. Её каштановые волосы нежно и застенчиво, с лёгкой кокетливостью гладили лицо Эдуарда и слегка щекотали чувствительную кожу щёк.

Кабриолет въехал в коттеджный посёлок уже под покровом ночи. Он тихо катился по ровной дороге, шурша серыми от налипшей пыли шинами по асфальтовому покрытию. Юный водитель плавно крутил «баранку», из-за чего казалось, что автомобиль не двигался на колёсах, как обычный наземный транспорт, а медленно плыл в сумеречном течении улиц. По сторонам шеренгами тянулись низенькие дома с жёлтыми окнами, в которых попеременно то появлялись, то исчезали безмолвные тени людей. Линси сидела и с интересом, словно на некую редкую диковину, смотрела на их немые сцены, на чёрные призраки-деревья, выползшими из-под земли, дабы преклониться перед сутуловатым месяцем, чьё всевидящее око, обтянутое тонкой белёсой бельмой мглы, грозно наблюдало с высока. Свет мелькавших фонарей отражался в больших и ясных, как хрустально чистый, без ряби осенний пруд с застывшей подобно стеклу гладью, глазах скромной, неразговорчивой девушки. Как зеркальная вода озера, они играли переливом отблесков бледных искусственных лун. Это завораживающее зрелище приковывало к себе мимолётные взгляды молодого человека и заставляло наслаждаться их внеземной лучезарной красотой. Но в бездонных, словно широкий синий океан, глазах девушки, похожих в темноте на два крупных чёрный бриллианта, сверкали вовсе не восхищение над жизнью, светлая радость или тихое умиление. Нет! Там, в самих чертогах бесконечной глубины, таились маленький трясущийся страх, беспокойство за своё будущее, которое всё ещё перекидывала старуха-судьба из одной обветшалой руки в другую, царапая его сухими жёсткими пальцами с выпиравшими шишками костлявых суставов. Загадочная безмятежность тревожила сознание и душу юной Линси, часто погружая её в глубокомысленные раздумья. И из чёрных агатовых кружков её зрачков, окованных карими ожерельями, на молчаливого собеседника смотрел грустный женский внутренний мир, пустынный, застланный руинами прошлых тщетных надежд под пепельными тучами безбрежной неизвестности. Этот печальный взгляд не мог оставить равнодушным никого. Большие прекрасные глаза. Как жалко, что не было в них простого человеческого счастья.

– Дорогая Линси, не грусти! – сказал Эдуард, заметив поникший вид своей спутницы.

Автомобиль жёлтой молнией мчался, озаряемый оглядками и окликами фонарей, в буре бушевавшим за ним роем назойливых пылинок и частиц песка.

– Осталось совсем немного, потерпи, – продолжил он.

– Почему потерпи?.. – проговорила девушка, заворожённая полётом своих мыслей. – Мне нечего терпеть…

– Мне интересно только одно: отчего ты не спишь?

– Не знаю, просто… не спиться. Тут так хорошо!.. Ветер, звёзды… Ночь… Фонарики… – последнее слово она произнесла с оттенком веселья.

Линси посмотрела на небо, усеянное тысячами маленьких микроскопических солнц. Каждое из них было бесценным камнем-самоцветом на праздничной короне, на ночном бальном платье царицы-жизни. Линси любовалась роскошью и, одновременно, незамысловатой простотой её наряда. Ведь, что нужно для красоты? Высоконравственные манеры, этикет, доброта, порядочность, вежливость – ложь! Внешность, изящная наружность без яркого макияжа, пошлых слов и действий – вот слагаемые истинной красоты. Только природная нагота и более ничего лишнего.

– Романтично? – с лёгкими нотками гордости и эгоизма спросил, наконец, замечтавшуюся девушку Эдуард, будто он сам являлся творцом этого великолепного звёздного чуда.

– Нет, так, просто… Мне нравится смотреть на небо. Всё равно, что находиться в сказке. Это так завораживающе. И снова, как в детстве, веришь в чудеса…

…Машина остановилась напротив двухэтажного каменного дома. Красные и белые огоньки габаритов на её теле погасли; ворчливый двигатель, поперхнувшись, выплюнул последнюю струйку сизого дыма из закопчённого жерла глушителя, и умолк. Дверцы распахнулись, и молодые люди неторопливо и даже несколько лениво вышли из машины. Линси встала на серую бетонную тропинку и опять обратила свой зачарованный взор наверх.

– Видно, тебе очень нравятся звёзды, – утвердительно высказался Эдуард.

– Да. Я получаю незабываемое удовольствие, глядя, как мерцают и переливаются на небе эти крохотные светлячки. Я просто обожаю на них смотреть, нестерпимо обожаю…

– Странно. Я вот никогда ничего подобного не замечал. Посмотришь иной раз, подумаешь: «Звёзды как звёзды, обычные раскалённые газовые шарики, ничего особенного», – сказал он, оперевшись на глянцевую дверцу кабриолета. – А ты, получается, умеешь ценить красоту?

– Я выросла на ферме. Мой отец – фермер, мать – тоже. Мы жили в далёкой провинции там, на юго-востоке, – она ткнула тоненьким ровным пальчиком куда-то в пустоту, в сторону горизонта. – Я увлекалась астрономией. Прохладным вечером, бывало, залезешь на чердак, откроешь тамошнее окошко или пнёшь деревянную раму, если заедает, и любуешься необъятными небесными просторами. Сидишь, смотришь на эту бескрайнюю синюю прерию, мечтаешь посередине ночи, рисуешь воображением чудесные картинки из книжек, из личных, собственных фантазий. А мама в это время беспокоится, суетится, спрашивает у всех, где же я, зовёт папу. Тот в свою очередь ка-ак заорёт на весь дом, да так, что аж стены затрясутся у самого основания: «Линси Абр-рамс!!! Где тебя черти носят! Вылезай!» Если не откликаешься, то в ход идёт «тяжёлая артиллерия»: папа начинает звать на помощь моего старшего брата: «Эй, шкет! Балда! Поди найди свою сестру! А то мать вон воет, ждёт свою ненаглядную!» Ну и всё – конец всякой гармонии. Нужно спускаться…

– Да, – тяжело выдохнув, сказал Эдуард и представил себе маленькую Линси, которая сидела под самой кровлей, поставив худенькие локоточки на бежевый, выцветший от солнца подоконник, и зачарованно наблюдала, как сияли неподвижные точки звёзд и сгорали мимолётными возгласами метеоры в далёкой атмосфере. – Печально, что я раньше не замечал этой чудесной красоты.

– Ты многое упустил в своей жизни! В детстве тебе был открыт удивительнейший мир воображения, непонятный взрослым людям, таким, как мы…