Мистификации Софи Зильбер

Фришмут Барбара

Директор труппы, в которой тогда состояла Софи, человек, желавший слыть передовым, вскоре обратил внимание на Филиппа. Его редкостное обаяние, — ведь людям уже казалось, что дискуссия после спектакля неотделима от самого спектакля, как его составная часть, — не должно было, по мнению директора, пропадать втуне. А так как Филипп, хоть он и был студентом, по сути дела бродяжничал, он принял, возможно, ради самоистязания, предложение директора за скромное вознаграждение, бесплатную пищу и кров поездить некоторое время с его труппой, чтобы в качестве дополнительного аттракциона поднять интерес публики к ее спектаклям. Так и возникли более тесные отношения между Софи и Филиппом, а началось все с того, что они сидели рядом в автобусе и она поясняла ему, где и мимо чего они проезжают, — почти все дороги были ей уже хорошо известны. Она была признательна ему хотя бы за то,

что он не старался лишить ее уверенности в себе, — трюк, который удавался ему почти со всеми, когда он только ставил себе такую цель.

С другой стороны, она была заинтересована в том, чтобы у него поучиться. Она была бы рада, если бы он с самого начала стал ей что-нибудь объяснять. Что-нибудь такое во что еще верил сам. Что покамест считал правильным. Она готова была восхищаться его умом, остротой его мысли, если бы могла извлечь из них пользу для себя. Ей претило ломать голову над чисто теоретическими рассуждениями, не представляя себе возможности применения их на практике. Она жаждала просветительных, наводящих на мысли бесед, которые помогла бы ей лучше понять жизнь и положение в мире. Не то чтобы она, сознавая собственную беспомощность, хотела получить готовую систему мышления, нет, ей просто хотелось многое узнать, хотелось понять, за что и против чего она может ратовать с чистой совестью. Ее ранило, что Филипп, по всей видимости, не счел ее достойной своих уроков.

Когда в один прекрасный день Филипп заявил, что он ее хочет, хочет, хочет… он чуть ли не выкрикивал эти слова ей в лицо, она опустила голову, поняв, что теперь он намерен и с нею сыграть свою обычную шутку — лишить ее всякой уверенности в себе.

Она не предполагала, что у него это так серьезно, еще меньше предполагала она, что он будет так нежен и так преисполнен желания. Он униженно выпрашивал ласку, — как в ненастье бездомный пес, — одержимый страхом, что она по какой-либо причине может его отвергнуть. Но его желание, хоть и безмолвное и не чрезмерно жадное, было все-таки властным и покоряющим. Еще ни разу в жизни Софи не чувствовала в такой мере, что дарит счастье, и эта радость дарения пробудила любовь в ней самой. Впервые они сблизились под открытым небом, когда вместе со всей труппой отправились в выходной день на пикник. Тогда они слишком долго лежали в вечерних сумерках на траве у опушки леса, — на другой день у Софи началась ангина. Филипп не отходил от нее во время болезни.

Теперь, по прошествии многих лет, тот год, прожитый с Филиппом, казался ей каким-то необыкновенным, и если она о чем-то и вспоминала с тоской, то не о самом Филиппе как личности, а о Филиппе как символе близких отношений, стойкость и длительность которых извели ее, словно физическое страдание.

В течение того года она играла для Филиппа такую многообразную и всеобъемлющую роль, что заменила ему не только разных людей, а весь мир и все общество.

Окружающим Филипп давал понять, что Софи — его собственность. На самом деле он делал все для того, чтобы она считала его своей собственностью. Он не мог удержаться и не положить ей руку на плечо, когда она разговаривала с другими людьми, или еще каким-нибудь жестом не показать, что известные его права должны уважаться всеми.

Когда они оставались одни, на Софи обрушивались все его страхи и сомнения, вся его неспособность на что-либо решиться.

— Информация… — спрашивал он, ведя в ее присутствии бесчисленные разговоры с самим собой. — Мы думаем, что располагаем информацией, на которую можем положиться. Действительно ли у нас есть информация? Можем ли мы положиться на то, что знаем? Можем ли вообще что-то знать? Разве для того, чтобы составить себе представление о целом, не требуется знание множества деталей? Деталей, которые мы можем знать в лучшем случае, когда дело касается нас самих? И Время, Время — за ним ведь остается последнее слово, через сто лет, или еще раньше, оно посмеется над нами. Насколько иным все выглядит в глазах истории… Стоит только представить себе, что будет написано в исторических трудах будущего о событиях наших дней… Какие тенденции, какие решения покажутся тогда самыми верными? Где, в каких делах признают насилие необходимым, а где лишь задним числом обнаружат его и осудят? Какой тип гуманизма, вопреки себе, будет иметь неожиданно дурные последствия? И какой тип материализма окажется и впредь настолько влиятельным, что даже будущее не сможет беспристрастно судить о нем? Какое из нынешних прогрессивных движений приведет нас к полному застою и какой тип традиционализма обернется на деле истинным, нераспознанным прогрессом? Кому из мертвецов

дадут покоиться с миром как неизбежным жертвам на пути человечества к более достойному его будущему, а кого воскресят, поднимут ив могил и будут славить как героев? И какие бы решения мы ни принимали сейчас, как бы мы ни действовали, с какой бы чистой совестью ни избирали то или иное направление, вопрос заключается в том, остались ли бы мы такими, такое ли решение приняли бы, так ли бы действовали, такое ли избрали бы направление, — верное или неверное, — знай мы наперед, что нас ждет в будущем? Если бы нашелся человек, способный пройти сквозь века, снова и снова прорвать сеть смерти и дать нам совет. Человек, который постиг игру и спирали Времени, его механику и его обманчивую видимость, который мог бы указать вам масштабы, по каким вас когда-нибудь будут мерить, независимо от наших добрых или злых намерений.

Чем дольше знали друг друга Софи и Филипп, том сложнее становились их взаимоотношения. Готовность любить достигла у Софи небывалой в ее жизни степени, но Филиппу все еще было мало. И чем явственнее долгая привычка ослабляла возбуждение, так что приходилось иногда искусственно его подстегивать, тем более высоких вершин сомнения и отчаяния достигал Филипп, чтобы время от времени кидаться с этой огромной ледяной высоты в жаркие объятия Софи, в которых он надеялся раствориться, исчезнуть и от которых приходил в себя лишь много часов спустя, испытывая жестокое разочарование, что не исчез также и физически, что каждый раз все еще остается жив. Этот изнурительный ритуал в трезвом состоянии выдержать было невозможно. В те долгие ночи оба начали пить, отчего дни, наступавшие вслед за ночами, лучше не становились, и Софи стоило огромного напряжения на репетициях и на спектаклях хоть немного собраться с силами, чтобы вообще иметь возможность играть.

Товарищи пытались вмешаться и, как они говорили, образумить Софи. Они знали ее достаточно давно, чтобы заметить необычность ее поведения. Софи по достоинству оценила их участие и их советы, но ни в малейшей степени им не вняла. Хотя жизнь еще никогда не загоняла ее в такие тиски и напряжение сил временами пригибало ее к земле, ей удавалось сохранять известную независимость, которая сказывалась во всем ее облике. Какая-то царственная уверенность вытеснила все ее прежние сомнения, и если вначале она играла эту роль не по своей воле, то постепенно все больше в нее вживалась. Когда требовалось успокоить Филиппа, дать ему совет, она делала это скупыми словами и щедрыми проявлениями нежности, которым ее никто не учил, которые в определенных ситуациях просто оказывались у нее наготове и надо было только разыскать их в себе и выразить.

Бывало, что Филипп, упившись ее ласками и обнимая ее вялыми от изнеможения руками, говорил куда-то в пространство:

— Почему я не родился женщиной! Я хотел бы быть таким, как ты: сильным и решительным, лишенным этой проклятой неуверенности, которая отнимает у меня всякую радость познания. Быть цельным, как ты, единым и неиспорченным, жить всему вопреки и радоваться. Когда ты стоишь на сцене, ты представляешь многих, но сама ты всегда едина, и никакая сила в мире не может разъединить тебя с собой.

Я же, наоборот, ненавижу себя под всеми моими личинами. Вот почему я так хорошо замечаю личины на других людях, я их срываю на глазах у всех и показываю этим людям, каковы их маски. Но когда и самому приходится то и дело сбрасывать с себя маску, это пытка.

— Может быть, это не маска, а твое собственное лицо, — отвечала Софи, — ты постепенно срываешь его с себя, чтобы обрести другое, более желанное.

И тут начиналось великое возмущение, самообвинения и признания в чем угодно, только не в этом, до тех пор, пока объятия Софи не замыкали в себе все попытки самоуничтожения, пока не наступали успокоение и усталость, которых хватало только до завтра.

После нескольких месяцев их совместной жизни, такой напряженной, что эта напряженность передавалась всем, с кем они повседневно общались, люди стали говорить уже не о несчастной связи Софи Зильбер, а о «трагической покорности», при этом никто толком не знал, кто кому покорен. Но всех в труппе охватила тревога за Софи, которая столько лет безраздельно принадлежала к их семье.

Даже директор включился, с тяжелым сердцем, по его словам, и пытался поговорить с Софи «откровенно, как человек с человеком». Это удалось ему лишь в том смысле, что Софи не отказалась его выслушать, однако его миссия потерпела крах, разбившись о бесхитростную манеру Софи, которая на все его упреки отвечала только одним доводом: она любит Филиппа и уж как-нибудь сумеет со всем этим справиться.