Младенца на трон!

Саган Ил

–  Дык о чем вся Москва ноне шепчется? О посланнике Господнем, вестимо. Слыхал, батюшка, про глас Богородицы?

–  Нет, не ведаю, сказывай.

Трубецкой шагнул в сторону, увлекая за собой собеседника. Они отошли, а Лыков удивленно выдохнул:

–  Да-а. Значит, Воротынский на венец больше не претендент. И Куракин с ним.

–  Что ж, тем лучше. Но скажу тебе, Борис Михалыч: покудова младенец жив, всяк им могет воспользоваться. Намедни у Буйносова не получилось, так получится у кого-нибудь другого. Решать с ним надобно.

–  А ежели он всамдель Божий посланец?

–

 Брось, не дури, он либо дите боярское, либо просто приблуда, которого нерадивая мать по бедности в церкву подкинула. Но для нас он опасный, вот что важно. Надобно нам к нему как-нить подобраться. Вишь, охраняют его.

Лыков неуверенно пожал плечами.

–  Даже и не ведаю.

–  Слухай, Борис Михалыч, давай без затей. Пока подкидыш этот жив, ни мне венец не примерить, ни твому Мишке-отроку. Значит, нам с тобой и дело делать.

Мстиславский знал, на какую мозоль давить: женой Лыкова-Оболенского была Анастасия, родная тетка Михаила Романова.

–  Ладно, Федор Иваныч, сказывай, что замыслил.

–  А что тута мыслить? Послать к нему душегуба с острым ножичком, да и всего делов. И без оплошки надобно - собор-то Земский до Великого поста царя должон выбрать. Только как нам охрану обхитрить?

Повисло тягостное молчание. Гости смеялись, шумели, но заговорщики этого не слышали, каждый из них обдумывал мрачный план.

–  Здравица боярину Федору Иванычу!
– раздалось за столом, и все подняли чарки.

Мстиславский привстал, благодарно склонил голову и снова вернулся к своим мыслям.

–  Погодь-ка, - встрепенулся вдруг Лыков.
– Кажись, ведаю, как нам мальца приговорить. Мой конюх, Ефимка, на соседний двор к одной девке бегает.

–  И что нам с того?

–  Ты, батюшка, никак запамятовал? Я ж через забор от Шереметева живу. Вот и сказываю: конюх мой девицу ихнюю обхаживает, а та приставлена к младенцу для присмотру. В комнате его убирается, ставенки распахивает, да мало ли чего.

Мстиславский замер, блеклые глаза его загорелись, дряблые щеки затряслись.

–  А ведь и верно, ты ж с тем двором соседствуешь! Добро, Борис Михалыч, пусть так оно и будет. Обскажи своему холопу, что делать надобно, ну, а мы с тобой сочтемся, чай, не впервой. С Божьей помощью нам…

Испуганные крики гостей помешали ему договорить. Федор Иванович поднял голову и побледнел. Трубецкой стоял у стола, судорожно ловя ртом воздух, в одной руке он держал чарку с вином, другую прижимал к горлу. Глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, лицо покраснело, вены на висках вздулись. Он медленно поставил чарку на стол, зашатался и рухнул на пол.

Гости вскочили, окружили упавшего князя, пытаясь ему помочь. Раздались крики:

–  Яд! Потрава!

У Мстиславского задрожали губы. Господи, даже подумать страшно, чем может грозить ему отравление Спасителя отечества! Он расправил плечи и шагнул к толпе. Решительно развернув к себе стольника, все еще в растерянности стоявшего рядом, он закричал:

–  Негодяй! Сказывай, что подложил в вино князю!

Тот упал на колени, лицо его от страха перекосилось и пошло пятнами:

–  Батюшка, милостивец, и в думках не имел! Клянусь, не я это, не я!

–  А кто?!

Боярин

рывком поднял стольника за шкирку, схватил стоявшую на столе чарку Трубецкого и сунул ему в руки.

–  Пей!

–  Федор Иваныч, отец родной, смилуйся!
– заголосил холоп, но Мстиславский был непреклонен, ему надо было кого-то покарать.

–  Пей, убивец, али сей же час в медвежью яму брошу!

Несчастный дрожащими руками поднес чарку к губам, расплескивая вино на новую шелковую рубаху. Гости зашумели, присоединяясь к приказу хозяина.

После трех глотков взгляд стольника затуманился, рот раскрылся, чарка выпала из ослабевших рук. Сделав несколько судорожных вздохов, он повалился на пол рядом с тяжело дышавшим Трубецким. Все разом замолчали, глядя на распростертое тело. Федор Иванович брезгливо ткнул слугу сапогом в бок и вынес вердикт:

–  Сдох, паскудник.

И тут же обернулся к челядинцам, в страхе толпившимся у дверей крестовой палаты. Впереди других стоял невысокий кряжистый мужичок с квадратной, словно лопата, бородой. Лицо его было белее снега, темные глаза с ужасом смотрели на лежащих.

–  Ну, что замерли?!
– в ярости заорал Мстиславский.
– Запрягайте немедля! Князя домой, и в Китай за лекарем. Быстрее, сволочи, быстрее, а то всех велю на конюшне сечь до смерти!

Через пять минут Трубецкого уложили в сани, и возница погнал лошадей на Никольскую.

Глава 10

Прошка, холоп Федора Мстиславского, вышел из поварни и осторожно подошел к воротам в частоколе, окружающем двор. (По весне боярин планировал поставить каменную ограду, ну а пока жил так, по старинке.) Огляделся - вокруг одни сугробы; челядинцы заняты своими делами. Вроде никто его не видит, можно идти.

Выскользнув на улицу, Прошка мимо Крутицкого подворья направился к Фроловским воротам. Низкие серые тучи висели над Кремлем, едва не задевая кресты соборов. Ветер катал мусор с Пожара по заледеневшей деревянной мостовой. Мерзкая погодка. Сейчас бы на печь завалиться или стопку опрокинуть, но дело есть дело. Поплотнее завязав кушак на проеденном молью шерстяном армяке, он спрятал руки в широкие рукава.

Фамилии у Прошки не было, а за широкую квадратную бороду его прозвали Лопатой. Сколько себя помнил, он служил в поварне боярина Мстиславского, а в последнее время отвечал за разлив вина. Чего скрывать, втайне и сам попивал, но немного - меру знал.

Наклонившись вперед, против ветра, он упорно шел к Пожару. Там, на другой стороне площади, находилась цель его путешествия - Старый Земский двор, у входа в который должен ждать сын, Михайло. Во всяком случае, тот странный человек от князя Черкасского обещал, что Мишку выпустят, если… Ох-ох-ох, даже вспомнить жутко.

"Ведь как он сказывал?
– размышлял на ходу Прошка.
– Трубецкой занеможет, будет дома на теплой перине лежать, всего-то надобно, чтоб он день-другой на Земском соборе не объявлялся. А что учинилось? Бедолага при смерти, а другой, стольник, и вовсе помер. И все это через меня. Эх, Мишка, Мишка".