Младенца на трон!

Саган Ил

Лопата горько вздохнул. Что тут скажешь, не доглядел за сынком. Тот с детства был откровенным шалопаем, а когда подрос, присоединился к шайке, грабившей посадских на дороге к Москве. Это сходило ему с рук в лихое время, но теперь князь Пожарский навел в городе порядок, и дурачка поймали. Ему грозила плаха, и вдруг появился этот…

Прошка нахмурился, вспоминая.

–  Тебе всего-то и надобно, что на именинах хозяина добавить вот эту пудру в князев кубок, - сказал странный человек.
– Не боись, с Трубецким ничего худого не учинится, посидит денек в нужнике, и все. А коли ладно сделаешь,

так на следующее утро у Старого Земского двора смогешь балбеса своего получить, живого и в полном здравии. Не сумлевайся, хозяин мой, князь Черкасский, об этом позаботится.

И Прошка, как последний дурак, поверил! А что было делать, упустить единственную возможность спасти непутевого сына? Положа руку на сердце, он и сейчас не жалел, что согласился. Да, один человек погиб, другой при смерти, но зато Мишку освободят!

Ну и задаст ему Прошка! Будет под отцовым присмотром сиднем сидеть, и без дозволения ни шагу со двора не сделает!

Ничего. Двойное убийство, конечно, страшный грех, но он его отмолит. Господь милостив, как-нибудь обойдется.

Подходя к Фроловской башне, Лопата, как предписывала традиция, стянул с головы шапку и низко поклонился: здесь под неугасимой лампадой висел образ Спасителя Смоленского. Миновав ворота и мост через ров, Прохор вышел на Пожар и огляделся. Впереди бесконечные аркады торговых рядов, справа Лобное место и черное дуло Царь-Пушки, чуть дальше - заснеженные маковки Покрова на Рву, построенного еще при Иване-Мучителе, и небольшое кладбище вокруг, а слева вдоль крепостной стены длинной вереницей расположились кресты церквушек "На Крови".

Мимо них по заледенелой тропинке Прошка и пошел. Заскочил в одну из часовенок, поставил свечку, поклонился - дозволь, Господи, чтоб помог неведомый князь Черкасский, приказал бы выпустить Мишку. Подумал и, кряхтя, опустился на колени. Стукнул пару раз лбом о промерзший пол, перекрестился и поплелся дальше.

Земский приказ, небольшая каменная изба, располагался в самом конце Пожара, перед Неглинными воротами, за которыми начинался Белый Город. Миновав торговые ряды, Прошка подошел к высокому крыльцу. Оно было пусто, никто его там не ждал, лишь одинокий сторож мел ступеньки веником из прутиков. Потоптавшись немного, Лопата обратился к нему:

–  Слышь, мил человек…

–  Чего надобно?
– старик с трудом разогнулся и подозрительно посмотрел на Прошку.

–  Сына мово тут… обещались вывести…

–  Кто обещалси?

–  Князь Черкасский.

–  Чаво?!
– засмеялся сторож.
– Да ты в уме ль, милок, каки тута князья? Все больше подьячие да целовальники.

"Неужто обманул тот стервец?
– растерялся Прохор.
– Нет, неможно мне пужаться, когда об сыне надо думать".

Он поднял голову, расправил плечи и важно сказал:

–  Ты вот что… Проводи-ка меня к тому, кто здесь все учиняет.

Старик оглядел его поношенный армяк и, усмехнувшись, пожал плечами:

–  Да проходь, больно жалко.

Прошка, удивленный такой покладистостью, поднялся на крыльцо, то и дело оглядываясь на сторожа. Потоптавшись у двери, перекрестился и дернул большую деревянную ручку.

В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь - и вот Прохор

уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах - паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры его волос падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты.

Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился.

–  Ну?

С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал:

–  Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый…

Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень.

–  Сказывай уже, не тяни. Чего надобно?

Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал:

–  Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили, аль нет? Верхние люди похлопотать обещались.

–  А ты сам-то откель? Кто такой будешь?

–  Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный.

–  Дык то тебе в Разбойный приказ, - вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях.

–  Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить.

–  Пшел отсель!
– рассердился подьячий.
– Всякий ярыжка мне перечить будет!

Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил:

–  Ну? Готово?

Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил:

–  Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку.

–  Да когда же?
– возмутился важный бородач.
– Почто ты тута, лытать ^[8] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!

–  Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.

Бородач, казалось, только заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:

–  Ты почто здеся?

Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:

–  За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот милости прошу.

–  Как звать?

–  Прошкой.

–  А дальше?

–  Э… Лопатой меня кличут.

Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:

–  Так то твое имя, что ль?

–  Вестимо, мое, батюшка, - Прошка снова ткнулся лбом в сапог.

–  Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?

–  Михайло, милостивец…

–  Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.

Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и наконец сообщил:

–  Вечор на дыбе отдал Богу душу.