Младенца на трон!

Саган Ил

Шереметьев задумчиво кивнул, явно думая о чем-то своем.

***

–  Куды ты, Иван?

–  К Дмитрию Тимофеичу, куды ж еще-то.

–  Неможно к нему, помирает князь, сам же ведаешь.

–  Гиль^[10], - Иван, высокий худой детина с жиденькой бороденкой, писарь и доверенное лицо Трубецкого, нетерпеливо отстранил челядинца, преградившего ему дорогу, и толкнул низенькую дверцу.

Здесь,

в бывших палатах Годуновых, в опочивальне, где на мягких перинах лежал князь, находились трое: лекарь, приказчик и личный духовник Дмитрия Тимофеевича. Они тихонько переговаривались, косясь на больного, который своей бледностью мог поспорить с сугробами за окном.

Услышав скрип открывающейся двери, Трубецкой с трудом приоткрыл глаза, увидел Ивана и тут же перевел взгляд на приказчика.

–  Подите.

–  Но как же, ба…

–  Ступайте.

Все трое вышли, Иван плотно закрыл за ними дверь и шагнул к лавке, служившей Трубецкому постелью. Подтащил небольшую скамеечку, уселся и улыбнулся нетерпеливо смотрящему на него князю. Тот выглядел гораздо лучше, чем несколько минут назад.

–  Все учинилось, как надобно, батюшка Дмитрий Тимофеич, - сообщил он и замолчал.

Приподняв голову, больной поторопил:

–  Ну, сказывай же, Ванька, сказывай, чего годишь.

Расправив на коленях полы темно-синей ферязи с золотистой окантовкой, Иван начал:

–  Нашел я Прошку Лопату, отца того Михайлы, коего за разбой на Волоцкой дороге поймали. Пришел к нему и сказываю: спасет, мол, князь Черкасский, хозяин мой, сына твово, коли подсыпешь Дмитрию Тимофевичу вот эту травку сушеную. И даю ему обычную ромашку, в пудру молотую. Прошка мялся попервоначалу, но потом сладили. А как ты выпил то вино-то, да притворился опоенным, так страшно и помыслить, что с ним учинилось.

–  Не видал его, - улыбнулся князь.
– Но всполох знатный получился. Ох, как Мстиславский-то испужался, и вспомнить смешно.

–  А как ты сведал, что он стольника-то принудит из твоей чаши хлебнуть?
– поинтересовался Иван, преданно глядя на хозяина.

–  Что ж ему еще-то делать было? Вестимо, кого-нить виноватым учинить. И я б так же поступил. Потому, как только я будто б занемог, так в суматохе и подкинул в чарку тот корень ядовитый, дабы все ведали, что я отравы-то хлебнул. Ну да Бог с ним, дальше сказывай.

–  Как ты, батюшка, велел мне к священнику в домовой церкви Мстиславского ступать, так я и пошел. Сказываю, вроде как сон видел, что придет к нему человек исповедаться, и, мол, глас мне был, должон-де он хозяину свому, Федор Иванычу, эту исповедь открыть. Да токмо церковник тот ох ушлый оказался, сразу распознал, что я его провести пытаюсь. Пришлось ему деньгами да сукном заплатить. Но зато он все сделал, как надобно, и боярину Мстиславскому доложил, что от Прошки услышал.

–  И этот дурак таки пошел к священнику?

–  Пошел, батюшка, как не пойти. Все, как ты сказывал. Ты Мишку-то приказал замучить на дыбе до смерти, а отец его как о том сведал, так напрямки в домовую церковь и побежал. Я издали поглядывал, как его корежило. Из Земского приказа

вышел весь белый - и тотчас же на исповедь, даже в избу не завернул.

–  И как теперича?

–  Дык все по-твоему вышло, батюшка Дмитрий Тимофеич. Боярин Мстиславский-то всем раззвонил, ровно колокол, про вину князя Черкасского. Ну, а Прохора в кандалы да на дыбу. И как только ты все наперед-то так угадал?

–  Добро, - Трубецкой радостно потер руки.
– Что ж, теперь все казаки на моей стороне будут. Еще пару ден полежу для верности да явлю им чудо исцеления.

Он тихо рассмеялся, а потом, спохватившись, прикрыл рукой рот. Иван, который весь разговор с удивлением его разглядывал, наконец решился спросить:

–  А как ты бледный-то такой да исхудавший, батюшка? Всамдель ровно преставиться собрался.

–  Полежи тут столько нежрамши. Ладно, Ивашка, теперича ступай, а после ты мне еще будешь надобен. С казаками станем сговариваться.

Проводив взглядом писаря, Трубецкой торжествующе щелкнул пальцами - получилось!

^[9] Чернь, толпа.

^[10] Ерунда, чепуха.

Глава 12

Филимон осторожно открыл дверь и заглянул в комнату Пьера. Мальчик сидел на лавке, на коленях у него лежал толстый фолиант. Писарь открыл рот от удивления: неужели читает?! Подошел поближе, глянул - фу-ух, книга лежит вверх ногами, значит, ребенка просто привлекли красивые закорючки.

Ласково погладив малыша по голове, Филимон сел рядом.

–  Как ты тут, чадо?

Пьер с готовностью улыбнулся. Еще бы не порадоваться, когда в последний момент успел книгу перевернуть. Он представил себе, как удивился бы писарь, узнав, что трехлетний ребенок целыми днями читает. Да, забавно получилось бы.

Филимон принялся было что-то рассказывать, но в этот момент дверь снова распахнулась, и вошла Агафья.

–  Ты чего тут?
– хмуро спросила она, обращаясь к писарю.

–  Да вот, решил с мальцом посидеть, расскучать его. А то он все один да один. Федор Иваныч не велел его гулять пускать, студено больно. Да и сказывают всяко…

–  Что сказывают?

–  Да так, - смутился Филимон.
– Вроде как мальчонку извести хотят. Аль не слыхала?

Агафья слегка покраснели и отрезала:

–  Нет. Ты это… ступай отсель. Прибраться мне надобно. И Петьку забери.

Что-то в ее голосе насторожило Пьера, и он решил остаться. Кто эту няньку знает, вдруг подложит что-нибудь. Он демонстративно встал, скинув книгу с колен на лавку, и засеменил к столу, на котором рядом с чернильницей лежало гусиное перо и чистый пергамент. Все в доме уже привыкли, что он частенько "рисует", а попросту - калякает, и никто ему в этом не препятствовал. На самом деле Пьер пытался освоить своими маленькими ручками навыки письма, маскируя буквы под каракули.