Младший брат
Шрифт:
— Показала бы что-нибудь. Она покачала головой.
— Я неважная художница, Марк. У меня славно выходят всякие керамические штуки: пепельницы, тарелки, фигурки. У нас и мастерская в подвале, Билл оборудовал. И расходится довольно много через один салончик в Нью-Йорке.
— Ты, значит, счастлива, — ни с того ни с сего сказал Марк.
— Будто ты несчастен.
— Я абсолютно счастлив, — заявил он, помолчав. — У меня отличная работа. Я собираюсь жениться на любимой женщине. На свадьбу тесть подарит мне автомобиль. У меня знаменитый брат и куча интересных знакомых. И, может быть, скоро я начну ездить за границу, переводчиком при советских группах. В нашем государстве это знаешь какое везение...—Он замолчал, подыскивая в своем скудном запасе знаний об Америке подходящее сравнение.— Ну, скажем, как у вас выиграть «Кадиллак» в телевикторине... или сто тысяч в лотерею...
«Разумеется, дело в языковом барьере, —
— Бездельничаешь?
— И не думаю.
— Чем же ты занят?
В данный момент — развлекаю назойливую туристку Фогель. Вообще же, как добрый пастырь, сторожу свое стадо. Хочешь, подарю?
Он протянул Клэр невесть зачем захваченную из дома старинную фото открытку, раскрашенную выцветшей акварелью, источавшую еле уловимый запах тления. Лет шесть тому назад, кажется, купил он ее в букинистическом на Арбате — и дом тот снесли, и открытка еще больше пожелтела от времени.
— Храм Христа-Спасителя, — сказал он. — Красивое было здание.
— Спасибо. — Она повертела открытку в руках, вежливо всмотрелась. — Почему ты не показал его нам на экскурсии?
— Снесли его, — зевнул Марк, — точнее, взорвали, лет сорок тому назад. Теперь-то на его месте открытый бассейн, а были планы воздвигнуть Дворец Советов — эдакий небоскреб со стометровой скульптурой Ленина на крыше.
— Сколько-сколько метровой?
— Триста тридцать футов, дорогая. Указательный перст, простертый в направлении Кремля, должен был иметь в длину четыре метра. Слава-те, Господи, хоть эта чаша миновала нашу столицу. Ты в Бога-то веришь, миссис Фогель?
— Не знаю. — Клэр взглянула с понятным недоумением. — Я крещеная... и в церковь хожу, только редко...
— Вот и я не знаю, — резюмировал Марк. — Ну, двинули, забирай свою фотку — пора.
Через несколько суматошных минут он уже привычно вводил американцев в огромный пустой Ту-134, рассаживал в первых трех рядах, спеша до прихода оставшихся внизу соотечественников облюбовать местечко и для себя — на отшибе, но и не слишком далеко от клиентов. В салоне стояла душноватая прохлада, поручни кресла со знакомой уверенностью подпирали локти, и подтянутый экипаж с такой внушительностью проследовал в кабину, что Марк невольно — в который раз! — встрепенулся от радостного ожидания. И все же его сморило: когда он открыл глаза, самолет уже стремительно шел на посадку, пробивая слой негустых облаков, — и с тем же трепетом увидал Марк через голову пожилого казаха, которого еще в Москве пустил к иллюминатору, как чешуйчатым блеском сияет расплавленное море, никуда не делись буро-зеленые размытые вершины дальних гор, и по-прежнему праздничен залитый солнцем берег с едва различимыми телами купальщиков.
— Какой море! — с неподдельным восторгом сказал казах. — Первый раз вижу. Шест лет путевка ждал, три раз предлагал, поизжай зимой, личис. Зимой не хотел, лето хотел, море увидеть хотел. Санаторий «Шахтер», двести пяддисят рублей путевка, я семдесят пят платил, осталной местком. Ты тоже туда едиш?
— Я на работе,—улыбался Марк,—переводчик при американцах.
— Интересный работ,—уважительно отмечал казах,—но и трудный работ, хорошо американский язык знат надо...
На аэродроме, в тени самолетного крыла, Марка дожидался Петя — агент Конторы в аэропорту — и молоденькая местная переводчица из практиканток. Он поправил пижонские темные очки, представился, отдал Пете багажные квитанции.
— Сейчас и туристы наши появятся, — покровительственно говорил он,— а покуда давайте программу, Леночка, посмотрим, что вы нам тут приготовили... так-так... обед, свободное время, цирк... ох, в цирк они уже ходили в Москве, не много ли...
Даже на летном поле сквозь асфальтовые испарения пробивались расслабляющие запахи юга — резеда, акация, море. Давешний казах протянул Марку широкую свою лапу в синих порошинках въевшегося угля и затерялся в толпе осаждавших аэрофлотовский автобус, а из самолета уже показывались диковато озирающиеся американцы. Мистер Файф успел когда-то переодеться в украинскую с вышитым воротом рубаху и теперь выглядел, если б не массивные очки в безошибочно западной оправе, вылитым провинциальным секретарем райкома. Миссис Файф была облачена в шорты. Дура Хэлен мгновенно атаковала простодушную Леночку, народ оживился, и только мистер Грин недвижно стоял в отдалении, вдумчиво рассматривая кабину доставившего их в Сочи самолета. Кабина да и сам авиалайнер очень нравились старичку, он достал было фотоаппарат, но, вовремя вспомнив запрет своего сурового гида, со вздохом упрятал его обратно в сумку. Взамен, однако, в руках его появился блокнот в кожаной обложке с тиснеными буквами «Дневник моего увлекательного путешествия» и огрызок карандаша. А вскоре дребезжащий автобус уже уносил группу в Сочи по петляющей дороге между отрогами гор и серой полосой галечного пляжа.
Глава пятая
—Ну вот, держите наконец.— Облаченный в звездно-полосатые плавки профессор Уайтфилд протянул Марку запечатанный конверт. — А книга для Андрея и калькулятор для вас были в пропавшем чемодане.
— Я уже звонил в Москву, — утешил его Марк. — Чемодан ваш отправили в Тбилиси, но сегодня после обеда обещали доставить. И не бойтесь, лезть в него никто не станет.
Нерадивый «Аэрофлот» обидел еще и Люси, избытком сдержанности не страдавшую. «Миссис Яновская, да успокойтесь вы,—лениво твердил Марк, — любая авиалиния в мире может потерять чемодан, тем более что его уже нашли, понимаете, нашли, обнаружили, разыскали!» «А если что-нибудь украдут? — вопила уроженка Лемберга. — Там моя американская одежда, и не нужны мне ваши паршивые триста рублей компенсации!» «В СССР нет воровства»,— защищался затравленный Марк. Пока суд да дело, Сара Коган ссудила строптивой соотечественнице купальник, Клэр — пару джинсов, Диана — кофточку, и, несколько приутихнув, она плескалась в теплом море с тем же удовольствием, что и остальные. Деликатный Берт отошел в сторонку, и Марк, поудобней пристроившись на жестком деревянном лежаке, надорвал долгожданный конверт. Письма от Кости приходили и раньше, но все до единого писались, конечно, с оглядкой на цензуру.
«Привет,— Марк прикрыл ладонью глаза от слепящего солнца,— как видишь, добрался и я до страны зрелого капитализма, озабоченной ростом цен на бензин, безработицей, Вьетнамом и проделками безобразника Никсона. Нашего брата, эмигранта из Совдепии, однако, покуда пускают, причем на правах беженцев, что дает массу разнообразных льгот. Я обосновался, как и следовало ожидать, в Нью-Йорке, и за два миновавших месяца завел кое-каких приятелей (с друзьями гораздо туже). Живу в небогатом Квинсе, засыпаю под грохот и мерзкий скрежет надземной железной дороги — вроде метро, но гаже, хоть и трудно представить себе что-нибудь гаже пропахшего гниющим мусором нью-йоркского метро, где на гитаре, как мечталось мне в Москве, не поиграешь — и выручку отберут, и инструмент разломают, да и музыканта, может, поколотят. Квартирка моя из одной комнаты с кухонькой и душем обставлена дареной и подобранной на свалке мебелью, купил я себе пока в Америке только пресловутые джинсы да машинку с русским шрифтом, английскую мне Берт презентовал, профессор один, наш мужик, пусть и не без либеральных загибов. Впрочем, тут все либералы, русские эмигранты вроде меня чуть ли не в фашистах числятся. Эйфория моя венская почти прошла. Вижу, что даже на свободе нужно изо всех сил крутиться, чтобы остаться на плаву, не говоря уж о том, чтобы выбиться в люди; эффективность здешнего общества мы в России безбожно преувеличивали, контакты мои устанавливаются до обидного медленно, и на хлеб я зарабатываю главным образом тасканием ящиков на складе, так что по вторникам и четвергам спина невыносимо ноет — сегодня, слава Богу, пятница.
После благопристойной Вены человек со слабыми нервами в Нью-Йорке вполне может свихнуться. Уж поверь другу Розенкранцу — из дому вечером выходить опасаюсь, грязь кошмарная, дома разрушаются на глазах, на вентиляционных решетках метро действительно спят нищие. Все эти прелести ничуть не умаляют обаяния и мрачной, что ли, праздничности Нью-Йорка — вероятно, величайшего города на земле, в котором все двадцать семь лет моей прошедшей жизни кажутся обрывками затянувшегося серого кошмара. Конечно, не говорю о друзьях — помню вас всех, люблю, скучаю».
Необыкновенно сильная волна, вскипев прохладной пеной, подкатилась к самым ногам Марка. «Серый кошмар, — с обидой подумал он, перетаскивая неприятно тяжелый лежак,—и тут же оправдывается...» Под слепящим солнцем проступали на страницах письма водяные знаки — силуэт замка о трех башнях, латинские буквы.
«Томлюсь я по родине? Наверное, нет. И все-таки скажу тебе о нашей главной ошибке: мы думали, что, за исключением языка, на Западе все как у нас, только лучше. Вкуснее колбаса, шире улицы, пьянее водка и хрустче антоновка. Нет, мой милый, Америка — это другая планета, и во всем богатейшем городе мира, где одной черешни дюжина сортов, не достать горсточки обыкновенной кислой вишни. Это ошеломляет — в буквальном смысле, будто топором по темени. Дело, разумеется, не в вишне, дело в тысячах мелочей, которые самой своей привычностью давали нам уверенность в себе, силы для дальнейшей жизни. Андрей на моем месте составил бы таким вещам список — и вышло б недурное литературное произведение. В остальном же изобилие неприличное, и у меня банановая болезнь, поражающая 99% русских эмигрантов, поскольку бананы немного дороже картошки и продаются в любой лавочке, каждый Божий день сжираю их по килограмму, а то и по два.