Млечный путь
Шрифт:
Группа советских девушек, почти двести человек бывших пленниц, целый месяц проходила проверку в Румынии, после чего была направлена в Одессу. Там — новая проверка, тягостное ожидание и неизвестность. До весны сорок шестого года Нурания вместе с другими женщинами разбирала руины взорванных домов, таскала щебень, битый кирпич. Схватила воспаление легких и два месяца пролежала в больнице. Ни сном ни духом не ведала не гадала она, что на собственной земле предстоит ей пройти все эти мытарства. Разве мало пережила в плену, в рабстве у фашистов? Наконец судьба смилостивилась к ней. Больную, притерпевшуюся к лишениям, ее отправили домой.
Неласково встретил
Совсем еще недавно по-своему налаженная, полнокровная жизнь семьи в считанные годы сошла на нет. Да и в ауле мало хорошего. За войну он как-то потускнел, дома и постройки, лишенные мужских рук, обветшали и покосились. Но на эти знаки запустения и печали Нурания взглянула лишь мельком. Важно другое — то, что она дома.
В заколоченный отцовский дом она и заходить не стала, а направилась, как было велено в Одессе, прямо в сельсовет. Предъявив документы и выслушав строгий наказ председателя никуда из аула не отлучаться без разрешения, Нурания вышла на крыльцо. Тяжкий вздох вырвался из ее груди: куда ей отлучаться? Зачем? Дай бог, найти в себе силы, чтобы добраться до дома Залифы, жены погибшего брата.
Дальнейшая жизнь представлялась ей в сплошном мраке. Непрерывный кашель сотрясал грудь, болело все исхудавшее, разбитое тело — в чем только душа держалась! По ночам снилась бывшая когда-то счастливой семья. Проснется всполошно, протянет руки к своим близнецам — и, наткнувшись на пустую постель, заплачет беззвучно. Думала, за страшные годы рабства выплакала все слезы, истощились горькие родники до донышка. Но нет, оказалось, еще не истощились, и по утрам она, тайком от Залифы, сушила мокрую от слез подушку.
Днем тоже не легче. Как увидит в окно бегущих по улице шумными стайками едва-едва отходящих от холода и голода деревенских ребятишек, так и замрет душа, мучительный, удушающий стон застынет в горле. Она бросается на кровать, закрывает глаза и уши, чтобы не слышать детского гомона, не видеть ничего и никого.
Стала Нурания приходить в себя только к лету. Вместе с теплом солнца в истощенное от невзгод и болезней тело понемногу возвращалась жизнь, оживала душа. Сначала дальше двора она не ходила, сидела, как старуха, на завалинке, но освоившись, стала изредка выходить на улицу.
Пришла пора сенокоса, и Нурания отправилась вместе с женщинами на луга. Косить она не умела, ворошила сено, потом, по настоянию женщин, стала готовить общине обед, и сама со стыдом замечала, как неловко держала в руках нож и деревянный черпак. Странное чувство испытывала Нурания — будто училась заново жить, говорить, что-то делать. Жизнь брала свое, согревала застывшую кровь, будила уснувшее любопытство к окружающему миру, хотя до возрождения так еще было далеко.
Конечно, нынешняя страда не чета довоенной, полузабытой. Помнит Нурания, каким шумным, веселым был сенокос в год ее свадьбы. Вставали люди с первой зорькой и спешили по утренней росе уложить как можно больше покосов. И не дряхлые старики и бабы брались за косу, а сильные мужчины, богатыри, как на подбор. Вечерами по аулу, из конца в конец, весело перестукивались молотки, звон отбиваемых кос переплетался с песнями молодежи. Жизнь была скудная, но запомнились Нурании не трудности, не горе и утраты, а эти песни, этот звон отбиваемых кос. Приезжая в аул на каникулы,
А мечты волновали тоже радостные, чуть-чуть тревожные, но в том, наверное, и была их сладость.
В год, когда она окончила медучилище, приехал в отпуск Зариф, улыбчивый, с ласковыми карими глазами парень, который служил где-то на западной границе. Как-то само по себе получилось так, что бравый командир-пограничник пошел провожать Нуранию после вечерних игр и уже через неделю заговорил о свадьбе. «Судьба», — решила Нурания. «От судьбы не уйдешь», — сказали отец с матерью. Так она оказалась на границе, через год родила близнецов Хасана и Хусаина.
В мае сорок первого она привезла сыновей в аул.
Шел им тогда второй год, и радости деда и бабушки не было конца. И как им всем было хорошо! Звонкий смех сыновей серебряными колокольчиками разливался в душе матери.
Но вдруг от Зарифа пришло письмо: «Безумно соскучился, приезжайте скорее! Жду не дождусь». А разве Нурания сама не истосковалась по нему? Хасан и Хусаин начали довольно сносно говорить, и ей очень хотелось, чтобы отец тоже слышал их смешное лопотание.
Прожив неполный месяц в ауле, Нурания снова собралась в путь, загадав на будущее, что в следующий раз непременно приедут все вместе. Но дорога эта протянулась на долгие пять лет, и вернулась она одна, потеряв самых дорогих ей людей, убитая горем, с истерзанной душой.
Теперь она с горькой улыбкой вспоминает, с какими неудобствами добиралась она до заставы: долгие стоянки поезда, пропускающего на запад воинские эшелоны, хлопоты с маленькими сыновьями. Вернуть бы эти трудности!
Через неделю после ее приезда к мужу началась война...
2
Нурания оказалась в числе первых пленных. Когда немногочисленный отряд пограничников пал под ударами внезапно перешедшего границу противника, на разгромленной заставе немцы стали собирать оставшихся в живых красноармейцев. Жен командиров и активисток из разных сел отделили в особую группу и погнали через границу к железной дороге.
В душном товарном вагоне с зарешеченными окнами было набито не меньше сотни таких же, как Нурания, женщин. Не то что прилечь — присесть было невозможно. Тихий плач и стоны, крики детей, невнятный говор. На случайных ли, предусмотренных ли остановках людей выгоняют на воздух, изредка дают жидкую холодную баланду, по кружке застоявшейся воды. А начнут иные женщины протестовать против такого обращения, солдаты охраны принимаются хохотать и улюлюкать, словно не люди перед ними, не женщины и дети, а жалкий скот, не достойный человеческого отношения. Кончается все это тем, что пленниц прикладами загоняют обратно в вагоны.
А что же Нурания? После разгрома заставы и гибели Зарифа она была готова отречься от жизни. Судьба ее несмышленых детей в руках злобного врага. Родная земля в огне. Как жить теперь? На что надеяться? Все пошло прахом.
Еще не зная, что ждет ее и всех этих несчастных женщин, она готовила себя к худшему. Лишь бы Хасан и Хусаин уцелели. Если она еще жива, то благодаря им, своим несчастным близнецам, и должна сделать все, чтобы защитить их, сохранить им жизнь. Потому, превозмогая душевную боль, она продолжала заботиться о них, баюкала на уставших, налитых свинцовой тяжестью руках и украдкой плакала о муже, о растоптанном врагом счастье.