Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал
Шрифт:
Она смотрит на меня, и мы ржем как сумасшедшие:
1) над старыми добрыми временами
2) над «господином Тефалем» — который больше всего боялся к кому-нибудь «прикипеть»
3) над дурацким «опелем», который его олицетворяет
4) над его рулем в мохнатом чехле
5) над его черной кожаной курткой, которую он надевает только по выходным, и над безупречно отпаренной складкой на джинсах «Levis 501», которые усердно ему наглаживает мамочка.
Нам хорошо.
Сестрица на своей дорогой машине лихо выруливает с парковки, слышен визг колес, на нас оборачиваются, она говорит мне:
— Жожо меня растерзает, когда увидит покрышки… Сестра смеется.
Я вынимаю линзы и откидываю спинку сиденья.
Мы входим на цыпочках, потому что Жожо и дети спят.
Сестра наливает мне джин-тоник, но без «швепса», и спрашивает:
— Что не так?
И я рассказываю. Ни на что не рассчитывая, потому что психолог из моей сестры — никакой.
Я говорю ей, что мое сердце похоже на большой пустой мешок, огромный мешок, куда можно было бы запихнуть целый караван-сарай, но он пуст.
Я употребляю слово «мешок» сознательно — я имею в виду не жалкие пакеты из супермаркета, которые то и дело рвутся. Мой мешок… ну, тот мешок, который я себе представляю… он огромный, квадратный, в сине-белую полоску… похожий на те, что носят на голове большие мамки-негритянки на Барбадосе…
— Да брось ты… все не так плохо, — говорит моя сестра, наливая нам еще по одной.
Эмбер
Баб у меня было без счета, но я не помню лица ни одной из них.
Нет, действительно, я не выпендриваюсь и не лукавлю. Знаешь, с той кучей денег, которую я сегодня зарабатываю, окруженный всеми этими угодливыми задницами, я могу себе позволить обойтись без пустого трепа.
Я так говорю, потому что это правда. Мне тридцать восемь лет, и я почти ничего не помню о собственной жизни. Я забыл своих женщин — как, впрочем, и все остальное.
Иногда мне случается увидеть в старой газете — из тех, что валяются в сортирах, — свое фото в обнимку с какой-нибудь цыпочкой.
Ну вот, тогда я читаю подпись под снимком и выясняю, что девушку зовут Летиция, или Соня, или еще хрен знает как, снова смотрю на фото и как будто даже узнаю ее: «Ну да, конечно, Соня — темноволосая малышка с виллы „Барклай“, любительница пирсинга, благоухающая ванилью…»
Но в действительности все совсем иначе. И ничего такого мне не вспоминается.
Как полный идиот я твержу про себя — «Соня, Соня, Соня…» — откладываю газету в сторону и принимаюсь искать сигареты.
Мне тридцать восемь лет, и я осознаю, что жизнь моя катится ко всем чертям. Что-то такое во мне сломалось. Одного щелчка бывает достаточно, чтоб на несколько недель выбить меня из колеи. Тут однажды кто-то заговорил при мне о войне в Заливе, так я обернулся и спросил:
— А когда она была, эта война?
— В 91-м, — последовал ответ, словно я нуждался в простом уточнении… Но гребаная правда заключается в том, что я даже не слышал никогда ни о какой войне в Заливе.
Да пошла она к черту, эта война в Заливе.
Не видел. Не слышал. Тот год вообще выпал из моей жизни.
В 91— м меня тут не было.
В 91— м я путешествовал по собственным венам и не заметил никакой войны. Ты скажешь: «Далась тебе эта война!» Но она -просто удачный пример.
Я почти все забываю.
Прости меня, Соня, но это так. Я тебя не помню.
А потом я встретил Эмбер.
От одного звука ее имени мне становится легче. Эмбер.
В первый раз я увидел ее в студии звукозаписи на улице Вильгельма Телля. Мы опаздывали со сроками уже на неделю, и все вокруг доставали нас разными страшилками о деньгах и неустойках.
Что ж, всего не предусмотришь. Это попросту нереально. Никто ведь не знал, что выписанный из Штатов суперзвуковик (его гонорар был просто золотым, но мы хотели потрафить хозяевам фирмы) срубится после первой же «дороги»!
— Усталость и разница во времени не пошли ему на пользу, — так сказал наш доктор.
Конечно, это все чушь собачья и никакая разница во времени тут ни при чем.
Америкоса просто жадность сгубила: употребил меньше, чем хотел, но больше, чем мог. Тем хуже для него. Теперь он выглядел полным идиотом со своим жалким контрактом, согласно которому собирался пустить в пляс всех французских девчонок…
В общем, момент был тяжелый. Я не вылезал на свет божий несколько недель, дошел до ручки и уже не решался потереть ладонями лицо, чувствуя, что кожа вот-вот лопнет, или растрескается, или же еще какая дрянь приключится.
Под конец я уже и курить не мог — так сильно болело горло.
Фред давно уже меня доставал с какой-то там подругой своей сестры. Она, мол, фотограф и жаждет сопроводить меня в турне. Сама — фрилансер, но фотографий продавать не станет. Будет снимать для себя.
— Слушай, Фред, отвянь, а…
— Да ладно, брось, ну что, от тебя убудет, если я приведу ее как-нибудь вечером? Ты и не заметишь!
— Не люблю фотографов, не люблю администраторов, не люблю журналистов, не люблю, когда лезут в мою жизнь, не люблю, когда на меня пялятся. Можешь ты это понять или нет?!
— Черт, ну не будь занудой, всего один вечер, пара минут! Тебе и говорить с ней не придется, ты ее даже не увидишь. Сделай это для меня, ну, дружище! Сразу видно — ты не знаком с моей сестрой, она любого достанет.
Только что говорил, что все забываю, — а вот этого, как видишь, не забыл.
Она вошла в студию через маленькую дверь, что справа от монтажных пультов. Шла на цыпочках, словно извиняясь всем своим видом. Одетая в белую маечку на тонких бретельках. Из-за стекла я не сразу разглядел ее лицо, но, когда она села, заметил, какие маленькие у нее сиськи, и тут же захотел их потрогать.