Мне на плечо сегодня села стрекоза

Вольф Сергей Евгеньевич

— Весенний, — сказал я. — Что же, отлично!

Он добавил, что мы с ним вообще давно не виделись и чтобы я непременно договорился с Гошаней, а он подсоединится.

Я сказал, что идея отменная, особенно неплохо плыть в трамвайчике под нашим мостом на Исаакиевской площади, самом длинном в городе, — плывешь, как в длинном тоннеле, — но вот с нашей идеей попутешествовать на надувных лодках по какой-нибудь речке или даже реке — полный завал: у меня — школа, дед в санатории, а как только это у нас с дедом в конце мая кончится, мы сразу же уезжаем в Сибирь.

Он

все понял, мы простились, чего-то мне после разговора стало неуютно, и я быстро догадался, в чем тут дело: Игорь Николаевич сказал, чтобы я договорился с Гошаней, а он — под-соеди-нит-ся. Под-со-е-ди-нит-ся. Да-а, все ясно. Живут они отдельно, а то бы он просто позвал меня к ним в гости. Гошаня мне ничего не говорил, как там у них дела с мамой, у мамы и Игоря Николаевича.

…Текло время, катилось. Дважды я съездил к деду, в его санаторий. Не знаю уж, как у них там, в санатории, было с врачебными силами, но сам санаторий был довольно приличный: красивые коттеджи, дорожки с красным песочком, беседки, бильярд, телевизор — все было. Были даже прогулочные лодки на пруду, но рыбы в пруду не было, мертвый какой-то пруд.

Когда я приехал к деду во второй раз, он был явно расстроен. Оказалось — речкой. Там, в полукилометре от санатория, обнаружилась речка, дед даже поначалу воспрянул духом, удочку-то он с собой взял, но быстро выяснилось, что речка — совсем крохотуля, узенькая, а главное — там ничего, кроме пескаря, не было. Деду казалось унизительным сидеть там и ловить этого мелкого пескаря, не говоря уже о том, что ходить на рыбалку в пижаме (а другой одежды в санатории не полагалось), в носовом платочке с четырьмя узелками от жары на голове дед категорически не мог, я его вполне понимал: этот его вид и сами пескари только подчеркивали, что никакая это не рыбалка, а чуть ли не нечто прямо противоположное.

Мы сидели с ним на берегу этой речки, и он, как когда-то я в пионерлагере в родительский день, ел вкусные мамины пирожки с капустой. Он бодрился, болтал со мной, но это было заметно, что он бодрится, и вообще он выглядел довольно грустным и даже старым, хотя я раньше вовсе этого не чувствовал. Даже каким-то больным. Неужели, подумал я, все это из-за того, что он именно в санатории и я это знаю, неужели все из-за дурацкой его пижамы и носового платка на голове? Больше всего меня удивляло и даже настораживало как-то, что его вовсе не занимает наша поездка в Сибирь и наверняка колоссальная там рыбалка: ни разу, ни единым словом он об этом событии не обмолвился.

— Ты-то как? — спросил он.

— Ну что я? Учусь, дед, — и все пироги.

— Ну, и как учишься?

— Брось, дед, что за вопрос? Знаешь ведь, что учусь я пристойно. Четверкой больше, четверкой меньше, разве в этом дело? Другой вопрос, как у меня с этим в Сибири будет. — Я попытался повернуть тему в сторону рыбалки

в Сибири.

— А там-то что?

— Ну, все же. Сибирь. Другая школа. Я новеньким буду, как еще там с учебой сложится?

— Молчал бы, — сказал дед. — Если у тебя нормальные знания, они везде одинаковы.

— А учителя? — спросил я.

— А что учителя? Если будешь плохо учиться — это не оправдание.

— Может, ты и прав. Ты спиннинг мне не подаришь? — Я решил круто повернуть в сторону сибирской рыбалки. — Тайменя ловить. — Я надеялся, он заведется.

— Посмотрим, — вяло сказал он. — Конечно, куплю.

И замолчал. Потом сказал:

— Позвони-ка ты Айседоре.

— Обязательно, — сказал я. — И что передать?

— Поклон. Спроси: может, она ко мне заедет сюда? Пускай старушка воздухом подышит.

— Скажу, — пообещал я. — Да ты вообще — женись на ней, — деланно смеясь, добавил я.

Я думал, он тоже засмеется смущенно и замашет руками. Ничего подобного.

— Поздно, — сказал он.

— Почему это?

— Тем более — мы уезжаем.

— Вот и возьмешь ее с собой.

— Да ну тебя. — Тут он капельку улыбнулся, едва заметно. — На кой я ей больной и раненый? — добавил он.

— Ну, когда еще тебя ранили? Сто лет назад.

— Это, брат, военная рана. Особая.

— Ну и что же? — сказал я. — Все равно давнишняя, не думай ты о ней.

Вот тут он развел руками.

Я уехал от него совсем расстроенный, не то даже слово.

33

Каждый раз, когда я ложился спать и закрывал глаза, я видел Свету. И всегда одно и то же, один и тот же момент: солнце, лед, она сидит на рыболовном ящике, запрокинув голову, лицом к солнцу, глаза закрыты. Она сказала мне тогда, произнесла, что ей приятно, что я смотрю на нее, смотрю на ее лицо. Я действительно смотрел тогда на нее, и она это видела, хотя глаза ее были закрыты, чувствовала.

Каждый раз, ложась спать и вспоминая это с закрытыми глазами, я ощущал какую-то тупую боль, будто было вот счастье и прошло. Прошло навсегда. И еще я думал: раз она тогда с закрытыми глазами могла чувствовать, что я смотрю на нее, раз было такое, то именно поэтому я и мог обидеть ее, поехав не к ней, а к другой девочке. Но, оказывается, я ее не обидел (хотя я и не хотел бы ее обидеть).

Я готов был хвататься за любое, самое пустячное дело, лишь бы отвлечься от этих своих мыслей: никогда мы больше не увидимся со Светой, что было — то прошло.

Конечно, я обрадовался предложению Игоря Николаевича повидаться и сразу же поговорил об этом с Гошаней. Через пару дней, вечером, мы встретились.

У Игоря Николаевича был загадочный вид, когда мы с Гошаней затараторили, куда именно нам идти проверять, ходят уже речные трамвайчики или нет — на Фонтанку или на Мойку. Мы спорили, не замечая, куда именно он нас ведет, и покорно шли за ним, пока действительно не оказались на Мойке, но не у Невского, где были кассы трамвайчиков, а недалеко от Театральной площади.