Мне спустит шлюпку капитан
Шрифт:
– Скоро восемь часов! – голос мамы возвращает её к действительности. – Со школы ты опоздала и за уроки ещё не садилась! Завтра утром у тебя музыка. Надеюсь, ты не забыла?
Аделаида «не забыла». Это они забыли спросить «что принэсла?». С огромной радостью она снова складывает в коробку «Цебо» свою новую коллекцию, любовно гладит её по крышке и садится делать уроки.
Сёма с дядей Янисом рассматривают недавно купленный конструктор и о чём-то спорят. Все там, в другой комнате, а она одна сидит за письменным столом. Но Аделаиде всё равно очень хорошо и уютно: дядя Янис в соседней комнате. Она чувствует его присутствие, и оно согревает больше горячего «молока с минералкой», когда она болеет, и больше шерстяных носков… Как ей было обидно, что дядя Янис живёт так далеко! Что нельзя просто упросить родителей, купить билет и поехать к нему в гости. Папе, правда, его сыновья «нэ нравяца» (не нравятся), действуют на нервы, и он это плохо скрывает. Особенно младший. А он такой классный! Его зовут Карл. Он шутит, что когда вырастет и у него родится сын,
Папа, хоть и сам закончил физкультурный, почему-то относился к нему с каким-то презрением, словно это не институт вовсе, а по крайней мере приёмник-распределитель для уголовников. Хотя и в приёмниках иногда встречаются порядочные люди. Карл принципиально не хотел видеть, что собственный дядя его не любит. Он постоянно приставал к папе с расспросами об его факультете, расспрашивал, чего да как. Может быть, он, как и Аделаида с другими родственниками, специально хотел обратить на себя дядино внимание, думая, что дядя не замечает его просто потому, что совсем не знает! А если они разок-другой поговорят, то всё станет по-другому! Бедный, бедный Карл! Он терялся, не понимая как вести себя с папой, чтоб хоть что-то изменилось. Он так его любил! Но Карл тоже не знал папы! Папу невозможно было ни в чём ни убедить, ни разубедить, ни поменять его мнение. Так, заговаривая с ним, он наоборот делал всё ещё хуже! Уж Аделаида-то понимала, что, наоборот, не надо попадаться папе на глаза, надо сделаться незаметным и бесшумным. Тогда, может, папа не будет так судорожно надевать свои туфли и выскакивать каждую минуту во двор, чтоб «успакоица».
Однажды, когда дядя приехал вмести с сыновьями к каким-то родственникам на свадьбу, папа еле вытерпел до их отъезда. Они все втроём остановились у них, и поэтому папа чуть не подвинулся рассудком! Мама тоже, но она как-то скрывала свои порывы. А папа почти нет.
– Уф! Наканэц уэхали! – папа был абсолютно счаслив по поводу отъезда брата с племянниками.
– Пап, да что тебе Карл такого сделал? Почему ты его не любишь!
– Нэнавижу када хвастаютца! – папа был непоколебим в своих жизненных позициях. – Что он такой сдэлал? Ничэво нэ сдэлал, раксазивает как эво валеболная каманда где-та виграла. Ну, что виграла?! Что толко их каманда вигала? Чэм он гардиця? Троэшник! Всё! Толко ничэго нэсдэлаэш ужэ гаварит, гаварит! Эво мат нэграматная, знаэшь? Он дажэ сваё имя писат нэ можэт! Мой брат тожэ нэграмотни. Институт нэ закончыл, выше абразованиэ нэ имэээт. Видыш, что получаэця? – папа был очень горд, что он-то институт закончил! Даже два! Его жена – настоящая и «городская», и «учитэлница» с ударением на «э», что «дэты» (дети) «учаца всэ на пиат» (учатся на все «пятёрки), что его сын дома практически не разговаривает, «патаму что держани» (потому что «сдержанный») и открывает рот «толко чтоб харашо куша – встат (хорошо покушать и встать)!». Его же брат женат на неграмотной, а сын – «хвастун».
Взал дядя Янис нэграматную, видиш что палучился? Что он такого сделал? Ничего не сделал, рассказывает, как его волейбольная команда где-то выиграла. Ну, и что, что выиграла?! Что только их команда выигрывает? Чем он гордится? «Троечник». Всё! Ничего пока не сделал, уже говорит. Его мать неграмотная, знаешь? Она даже не может написать своё имя. Мой брат тоже неграмотный. Институт не закончил, высшего образования не имеет. Видишь, что получается?
– Что получается?! – Аделаида была безмерно тупа!
– То! Семя нэграматная, дэтэй васпитиват нэ умэут, вот: син – троэшник! Эщо хвастаеца: тва киломэтра пэску бэжал-тренэравалса, адын киламетр плил! Каму эта нада?! Тупой хвастун и всо! Уэхали. Мама тожэ ат них бэдная устала! Кушат гатов, убирай, стирай! Разнэрвированная была!
«Да что за ними было убирать?! Они что, годовалые и роняют вещи или воду на пол льют?! И стирать что? Пелёнки, что ли?! Да хоть бы и пелёнки! Они же свои! Они же братики! У других родственники всегда дома живут, а мои всего три дня побыли и то почти всё время у родственников. Почти только ночевать приходили! Когда они от них устали?! Чем они им так мешали!» – но у Аделаиды появилось такое странное подозрение, что если б мамы дома не было, то папа бы хоть целую неделю прожил с братом! Аделаиде стало казаться, что папа больше волновался за маму, за её «балэзн», за то, что она от чего-то там «устанет», что у мамы на несколько дней изменилась привычная жизнь, и что она «нэ видэржит». Но секрета, чего именно мама может «нэ видэржат» и что с ней может произойти, папа никогда не выдавал!
Аделаида до безумия, до заворота кишок любила своих двоюродных братьев. Она гордилась, что они такие высокие, красивые и взрослые.
А давай, если тебя будут спрашивать, ну, или меня, не говорить, что мы «двоюродные», давай? – смеялся Карл.
– Отведи меня в школу, – просила Аделаида, – там обязательно спросят про тебя! Не то, что я сама дойти не могу, просто мне хочется, чтоб тебя увидели!
– Пошли, отведу!
Они шли в школу по самой длинной дороге, постоянно куда-то не туда сворачивая и поэтому «терялись». Карл покупал ей и себе мороженое. Они стукали друг друга по руке и мороженное вылетало на землю, а в руке оставался только пустой вафельный стаканчик. Он ей рассказывал про средневековые рыцарские турниры и на обычной палке показывал как правильно держать копьё. Они ходили в парк. Катались на лодочке, стреляли в тире до тех пор, пока в глазах не начинало двоиться.
В такие минуты Аделаида совершенно ясно осознавала, за что именно она обожает Карла: за всё! За то, что он не боялся города, в котором она жила! Он, кажется, вообще ничего не боялся! Карл, хоть и на три дня, но категорически отказывался принимать его первобытные законы! Ему были безразличны городские традиции, правила поведения, было безразлично всё то, что вуалировалось словом «принято». Карл сам принимал, что хотел и как хотел. У него были свои «обычаи» и свои «табу». Его открытый взгляд притягивал к себе, заставлял оборачиваться и смотреть ему вслед не один десяток горожан, как если б он сам был с двумя носами, или гулял с залётной «командировочной» в мини. Он улыбался по любому поводу и без повода. Он не волновался, что может быть «не понят». Он не стеснялся нормально бежать за автобусом, чтоб догнать, и не думал, что так «суетиться» – это «стидно»! Он с большим удовольствием прогуливался с Аделаидой по улице, допуская всякие «вольности» – обнимал, мог дёрнуть за косичку, мог поцеловать. И все это видели! Он не стеснялся, что рядом с ним Аделаида, буквально кричал: «Смотрите какая у меня сестра! Она красавица! Я люблю её! А у вас такой нет, и никогда не будет!»
Когда дядя Янис с сыновьями уехали домой, туда, где стучат прикладами в двери купе в шесть утра и проверяют паспорта с «метриками» серые пограничники с собаками, Аделаида никак не могла заснуть, а на следующий день заплакала. Просто так, хоть в школе и было всё в порядке.
Аделаида за всю жизнь видела своих братьев всего несколько раз.
Глава 8
Это твой родной единственный брат! Больше у тебя никого нет на свете! – утром, днём, вечером. Вечером, днём, утром. К делу, не к делу. «Единственный»! – но это ж невозможно слышать всё время!
Ти далжна эво лубит болше всэх-всэх на свэтэ! – папа закрывает глаза, сжимает кулак и, выставив вперёд только указательный палец, делает им движения влево-вправо. По типу собачьего хвоста. – Ти всэгда далжна защищат эво, за ным сматрет, памагат эму учитца.
И не учи Сёму драться: вырастет – будет тебе морду бить! – мама уже давно ждала, когда же наконец это произойдёт. Чтоб попрочнее и навсегда вдолбить в Аделаиду эту мысль, мама старалась по возможности их не разлучать. В школу ходить по одному было строго настрого запрещено, во двор выходить поиграть можно только в одно время, в выходные вместе или с папой в парк, или просто вместе. Но Сёма был совсем не Карл! Он почему-то постоянно делал не то, что Аделаида говорила. Казалось – ему доставляло огромное удовольствие специально всё сделать наоборот, чтоб у Аделаиды глаза лезли на лоб. Он никогда не интересовался её делами и вообще казалось, что всё его общение сводится к одной задаче – Аделаиду разозлить, поругаться, подраться. Когда они дрались, всегда ругали Аделаиду. Когда мама помещала их в одну комнату, оттуда часами могло не донестись ни звука, потому что Аделаида предпочитала не ввязываться в истории. Она играла сама по себе, а Сёма сам по себе. А если они и начинали что-то делать вместе, это всегда приводило к драке. От Сёмы невозможно было отделаться, если даже День рождения был у кого-то из одноклассников Аделаиды. Если её приглашали, то мама разрешала ей идти только вместе с Сёмой. Может, мама хотела, чтоб они от постоянного совместного присутствия ещё больше любили друг друга? А может – просто сбагрить обоих и отдохнуть с журналом «Семья и школа» в руках? Про подарок папу вообще можно было не спрашивать, он вообще никогда ничего не знал, а мама подарки никогда не покупала. Аделаида, только когда выросла, совершенно случайно узнала, что подарки ко Дню рождения не выбираются из домашних анналов и дальних ящиков в углу. Оказывается – подарки надо выбирать для каждого свой!
Мама и Сёму и Аделаиду плотно кормила перед выходом из дому, чтоб они там «меньше кушали и не позорились», одевала в какие-то самые неудобные вещи, расчёсывала, выщипывая пучки волос и «пускала в гости». Они шли по улице со строгим выражением лица, не дурачились и не разговаривали.
На самом Дне рождения тоже надо было вести себя «с достоинством», то есть не играть с другими в «дурацкие» игры и не «орать больше всех». За всеми проявлениями чувств очень строго следил «родной единственный». Когда Сёма приходил домой, мама с удовольствием к нему подсаживалась и начинала ласкового его расспрашивать – кто там был? Что делали? Как вела себя сестра? Сёма, лопаясь от гордости за такое безмерное доверие, нахмурив брови прямо как папа, с большим знанием дела и подробнейшим образом, не упуская мелких деталей, рассказывал маме, что Аделаида делала «правильно», а за что можно было бы её и «наказать». Сёма давно считал Аделаиду «дурой» и надеялся, что её накажут, и она «исправится».