Мнемосина
Шрифт:
Теперь уже обе смотрели, как под порывами ветра бьется среди ветвей шарик.
— Достану сейчас, — младшая решительно сбросила ветхое пальтецо и, наклонившись, принялась расшнуровывать башмаки.
Судя по всему, дети гуляли без присмотра. Я не знал, каких успехов достигли они в лазанье по деревьям, но твердо знал, что падение не сулит им ничего хорошего — платан вырастал из расщелины между камней, которые он раздвинул своим мощным стволом; сплетенные корни его терялись в глыбах с неровными острыми краями. Будь у меня дочь, я ни за что не позволил бы ей лезь на это дерево.
Девочка между тем избавилась от башмаков и в одних тонких чулках, из прорех в которых торчали босые пальцы,
Я вмешался:
— Юные барышни, позвольте помочь вам?
Младшая обернулась, старшая воззрилась на меня, оглядела с головы до пят и вынесла вердикт:
— Вы высокого роста, у вас должно получиться. Жанна, погоди!
— Уверяю, что верну в целости вашу пропажу. У меня большой опыт забираться на разные высоты.
Я ничуть не кривил душой, — не единожды мы наблюдали за позициями неприятеля с деревьев или крыш близлежащих домов, попыхивая цигаркой и разделив краюху бережно сберегаемого в кармане серого хлеба. Не дожидаясь, когда Жанна согласится или, хуже того, передумает, я подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь платана, подтянувшись, взобрался на нее и дальше запрыгал по ветвям не хуже белки. Высвободить шарик не составило мне особого труда. Я обмотал ленту вокруг запястья и двинулся в обратный путь. Девочки восхищенно следили за моими прыжками. Спустившись с дерева, я подошел к Жанне и, став на одно колено, так что мое лицо оказались вровень с ее чумазым личиком, вложил ленту ей в ладошку:
— Как и обещал, в целости и сохранности.
Лицо девочки расплылось в улыбке:
— Хотите взамен узнать его историю? Я не украла его, нет. Шарик мне подарила одна красивая дама в парке. Она-то купила его сыну, но мальчишке шарик не понравился: «Вот еще, розовый. Это девчачий цвет! Не хочу, не буду». Вот дама и дала его мне, потому как мне все равно, какого он цвета.
— Выдумщица! — фыркнула старшая. — И вовсе та дама тебе ничего не дарила. Мальчишка отпустил шарик полетать, а ты понеслась за ним, как угорелая.
— Не дарила, но могла бы подарить, кабы знала, как я о нем мечтаю, а это почти то же самое.
— Вовсе не то же.
— Нет, то же. И разве не ты кричала, чтобы я бежала быстрее? Он и тебе понравился.
— Вот еще глупости какие, не понравился нисколько, он капризный.
— Как еще шарик может быть капризным? Ничего он не капризный, он, — девочка мечтательно погладила шарик — красивый.
— Какой шарик? Мальчишка капризный! И не красивый ничуть.
Судя по всему, такие перепалки были девочкам привычны. Младшую ничуть не обижала напускная строгость старшей, а старшая, не прекращая спора, стянула с младшей капор и проворно принялась переплетать ей косу. Что-то знакомое кольнуло мне сердце — так бывает во время рыбалки, когда под водой вдруг проглянет скользящий силуэт, подразнит серебристым плавником и вновь уйдет на глубину, оставив неясное беспокойство в душе.
В моем присутствии больше не было нужды. Я попрощался со своими новыми подругами и отправился на поиски какого-нибудь ресторанчика — физические упражнения пробудили во мне зверский аппетит. Затейничать я не стал, зашел в первый же, встреченный по пути. Он был двухэтажным, как большинство строений Обливиона. В зале первого этажа, прямо по центру, стояла пышущая углями жаровня, где, нанизанное на шампура, готовилось мясо. Рядом обретался грузный мужчина в колпаке и фартуке, с щеткой усов под крупным мясистым носом, с густыми, сросшимися на переносице бровями, из-под которых не хуже углей в жаровне полыхали черные глаза.
Я попросил принести что-нибудь из готового, а сам поднялся на второй этаж. Здесь было потише, не так по-разбойничьи откровенно пахло кухней, возле окон притулились низенькие
Я направился к угловому столу, откуда должен был открываться хороший вид на улицу, и — надо же было такому случиться! — на приглянувшимся мне месте заметил Арика. Его профиль отчетливо выделялся на светлом квадрате окна. Сюртук Арика лежал на спинке дивана, белоснежная рубашка была расстегнута у горла, открывая массивную цепь с золотым распятием, темные волосы падали певцу на глаза. Этот непривычно небрежный облик вкупе со стоявшей на скатерти бутылью темно-зеленого стекла и наполненным до краев бокалом, натолкнул меня на мысль о том, что у Арика неприятности.
«Если тебе плохо, — наставлял отец Деметрий, когда мальчишкой я прибегал к нему со своими огорчениями и обидами, — не расходуй силы на жалость к себе. Добра не нажалеешь, а еще горше сделается. Лучше посочувствуй кому-то, кому хуже тебя — и человеку поможешь, и на душе прояснеет».
Имевший возможность не единожды убеждаться в мудрости своего духовного наставника, я все же медлил, сомневаясь, будет ли уместно мое участие. Судьба решила мои сомнения. Арик отвернулся от окна, его взгляд упал на меня:
— Михаил? Какая встреча! Вот кого-кого, а вас я здесь увидеть никак не ожидал. Но садитесь же к столу, составите мне компанию. Эй, официант, налей-ка вина моему другу! — привычным движением он отбросил волосы со лба, отсалютовал мне поднятым бокалом и пропел:
Пью за дружбу нашу!
За огонь во взорах!
За сердечный порох!
Эту чашу
Пью за дружбу нашу,
За веселье до утра[1].
Я опустился на низкий диванчик напротив Арика. Чтобы заглушить чувство голода, отхлебнул вино, споро поднесенное доселе незаметным слугой. Оно было кислым. Мне казалось неловким выпытывать причины, по которым Арик пьет скверное вино в одиночестве. Глядя на его натужное веселье, на скупость жестов, на застывшее лицо, я все больше укреплялся во мнении, что эти причины — и довольно веские, существуют отнюдь не в моем воображения. Рано или поздно они должны были проявиться вовне.
— У вас есть братья? — прервал затянувшееся молчание певец.
— Только сестры, — отвечал я и, не удержавшись, проверил на прочность барьер, воздвигшийся в моей памяти — так трогают языком воспаленный зуб, мучаясь от боли и любопытства одновременно. — У меня их три: старшая — Аннет, средняя — Натали…
Барьер стоял намертво.
Арик не заметил заминки.
— А вот я был единственным ребенком своих родителей, их альфой и омегой, средоточием надежд и амбиций. К моим услугам были любые забавы подлунного мира: мохноногие пони в серебряной сбруе, сладкие и липкие марципаны, костюмчики от Жоржа и Жоры, оловянные солдатики, искрящиеся калейдоскопы, нарисованные тончайшей кистью карты для лото и анаморфоз. Стоило бросить взгляд на новую игрушку, как мне ее тотчас же вручали. Вы полагаете, я жаждал этих развлечений? Отнюдь. Стократ охотнее я играл бы с веточками и щепками, лишь бы не в одиночестве. Но — увы! — отец был слишком серьезен для возни с ребенком, а мать чересчур поглощена балами и приемами. «Что тебе подарить, Игорек?» — спрашивали меня перед каждым праздником, а то просто так. «Подарите мне брата, — неизменно отвечал я и тихонько добавлял, соглашаясь на компромисс. — Или хотя бы сестренку».