Мнемосина

Дьяченко Наталья

Сибель отыскала в вазе табакерку и предложила ее хозяину изобразить одного из богов-олимпийцев, чтобы собравшиеся разгадывали, которого. Преображение происходило за той же ширмой. Разумовский, бывший владельцем фанта, завернулся в сдернутую с окна гардину, оставив одно плечо открытым. Из-за ширмы он вышел босиком, сжимая в руке чучело совы, позаимствованное из охотничьих трофеев Аркадия Граньевича.

— Афина Паллада!

— Минерва!

— Самая настоящая Афродита! — раздались восторженные возгласы.

Следующий фант тянула Ангелика.

— Это

кольцо, — верно определила красавица. — Наощупь оно кажется изящным, его легко представить на женской руке. Я знаю, о чем мечтает его обладательница и сейчас помогу этой мечте осуществиться. Люблю выступать в роли доброй феи. Чтобы вернуть свой фант, его хозяйка должна добиться поцелуя от Арика. Только, чур, поцелуй пусть будет настоящим, не то фант останется у меня. Ну, мне не терпится видеть, кого я осчастливила?

Ангелика сдернула с глаз повязку, и, сияя улыбкой, повернулась к гостям.

— Кольцо принадлежит мне, — раздался голос Лизандра.

Впервые на моей памяти пиит засмущался устремленных на него взглядов. Бокал шампанского, из которого он собирался, да так и не успел отпить, замер в его руке

Горностаев громогласно расхохотался:

— Ангелица, да вы настоящая дьяволица, уж простите за каламбур! При всем желании я не смог бы изобрести более злой шутки!

Красавица выглядела растерянной.

— Но я была убеждена, что фант принадлежит Сибель. В конце концов, она спрашивала Гара про кольцо.

— Ангелика, не нужно! Пожалуйста, поменяйте желание. Я могу читать стихи, петь, танцевать до упаду, да хоть кукарекать, будь на то ваша воля, — попробовал переубедить красавицу Лизандр.

Та задумалась на мгновенье, затем решительно тряхнула головой:

— Играть — так играть. Я уже загадала: цена кольцу — поцелуй любви, менять не стану.

С Лизандра разом слетел весь хмель, поэт сделался совсем несчастным.

— Оставьте мой фант себе, — махнул он рукой.

— Смешно же я буду выглядеть с мужским перстнем на пальце. Вот, взгляните, он мне не впору. К тому же на камне ваша печать. Ну, не капризничайте! Будто вы никогда не целовались! Поцелуем больше, поцелуем меньше, — передернула плечиками Ангелика.

К моему удивлению Арик поддержал ее:

— Лизандр, не беспокойтесь. Хотя Ангелика и распорядилась мною весьма вольно, я не имею предрассудков на ваш счет. И половина тех дам, которых я перецеловал на сцене, изображая то Орфея, то Зигфрида, не были мне так близки, как вы. Мы оба артисты, нам не привыкать играть роли. Все это шутка, не более!

— По-вашему, любовь — это шутка? Предмет для торга, для игры?

— Да не воспринимайте вы все так серьезно! Кто говорит о любви? Ужели вы полагаете, будто я любил всех своих Эвридик и Одетт?

— Я сплю? Или вы и впрямь уговариваете меня исполнить безумное желание Ангелики?

Теперь к увещеваниям присоединилась и Марика:

— Лизандр, разве не из-под вашего пера вышли строки: Люблю так светло, так ярко, до

одури, до хрипоты? Или вы способны сходить с ума лишь на словах? Ужели у вас никогда не возникало желания совершить безумство самому, чтобы дыхание перехватило от собственной смелости? Спрыгнуть в водопад со скалы, или искупаться в проруби, или поцеловать лучшего тенора нашего века? Да будь у меня ваш талант, какие я написала бы о том стихи! — Девушка мечтательно возвела глаза к потолку. У меня возникла мысль, что она сама не прочь очутиться на месте хоть Лизандра, хоть Арика.

— Безумство храбрых — вот мудрость жизни. Безумству храбрых поем мы славу![4] — пробормотал себе под нос Горностаев.

Лизандр одним глотком осушил бокал шампанского и решительно двинулся к Арику, каждый шаг припечатывая словами.

Люблю. Так светло, так и ярко,

До одури, до хрипоты.

Пусть ты не даришь подарки

И к сердцу не ладишь мосты.

Люблю, будто ты мой первый,

И будто последний тоже.

Средь битого щебня перлом

Ты мне всех чудес дороже.

Ты мне всех небес превыше,

Как радуга из облаков.

Бессонным дождём по крышам

Стучит в моём сердце любовь,

Смиренным огнём лампады,

Неистовым молний огнём

Горит. Иного не надо,

Лишь быть с тобой ночью и днем,

Склониться тебе на плечи,

В объятьях укрыться от бед,

Что душу рвут и калечат…

Да только тебя рядом нет.

И втуне умолкнут крики,

И я захлебнусь пустотой.

Мой ласковый, мой двуликий,

За что это сделал со мной?

— Шутка? — переспросил поэт, поравнявшись с Ариком. — Шутка?! Ну что ж, смейтесь! — и припал к губам певца в каком-то шальном, отчаянном порыве.

Я наблюдал за сценой с некоторым смущением. Остальным, похоже, тоже было неловко. Спокойны остались лишь Ангелика и сам Арик.

— Вот видите, нам с вами удалось сыграть расписанные роли, — произнес он, когда по истечении времени, показавшегося томительно долгим, мужчины разъяли губы.

Певец был абсолютно бесстрастен, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло, Лизандр же сделался совершенно пунцовый и тяжело дышал. Я подумал, что шампанское ударило ему в голову.

Чтобы сгладить возникшую неловкость, Гар поспешил завязать глаза Марике, которой предстояло тащить очередной фант. Им оказался серебряный крест на оранжево-черной ленте «цвета дыма и пламени». Девушка медленно ощупала расширяющиеся лопасти креста, кончиками пальцев изучила круглый медальон в центре. Со своего места я не мог видеть, но знал, что там выгравирован святой Георгий, разящий дракона. На обратной стороне медальона переплелись буквы «С» и «Г».