Мнемозина
Шрифт:
— Или свидетелем, — озвучила Таня мои мысли.
— Или свидетелем, — кивнул я. — И тогда возникает вопрос: от кого же решил спрятаться парень из очень богатой семьи, да так, чтобы никто не мог его найти?
Таня помолчала, а затем неуверенно добавила.
— Знаешь, я могу ошибаться, но бегство этого Глеба говорит, скорее о вине, нежели о страхе. Я бы предположила, что произошла ссора, и он случайно вытолкнул девушку из окна. Толкнул, например, а она упала.
— Сомнительно, Тань, — возразил я. — Там очень широкий каменный подоконник, за окном декоративная решетка с цветочками. Как надо было ее толкнуть,
— Самоубийство? — предположила Таня и сама себе ответила. — Записки, конечно, нет.
— Записки нет, есть сломанный стул и сорванная штора.
Поглядев на опустевшую сковороду, Таня поднялась и подошла к плите сварить кофе. Помолчав несколько минут, она дождалась, пока над туркой поднимается черная ароматная пена, налила кофе в две микроскопические чашки, щедро разбавила молоком и сказала:
— Чем больше я думаю, тем больше мне кажется, что это — постановка. Я абсолютно верю твоим описаниям. Знаешь, у меня в голове прямо картинка нарисовалась.
— Для ссоры там было слишком чисто, — согласился я. — В мусорном ведре — использованные презервативы и остатки романтического ужина: шкурки от фруктов, шоколад, на балконе — пустые бокалы от вина. Если они поругались, то уже потом.
Помолчав, я неохотно добавил.
— Есть кое-что еще.
Таня не пошевелилась, но ее плечи напряглись, словно она догадалась, о чем я хочу сказать. Я залпом допил кофе, проглотил немного гущи и закашлялся, отфыркиваясь. Таня терпеливо ждала, и только ее тонкие пальцы нервно подергивались от напряжения.
— У меня… Понимаешь, у меня опять это было, — неохотно выдохнул я. — Это ощущение. Холод. Прикосновения. Дыхание. Особенно после того, как я увидел этих бабочек. Словно привет с того света.
— Тебе не могло показаться? — участливо спросила Таня. Я криво усмехнулся и пожал плечами.
— Все может быть. Я не ожидал увидеть на картинах мнемозину, потому что… Черт, ты сама все понимаешь.
Таня отодвинула нетронутую чашку в сторону и выдернула сигарету из пачки. Закурив, она нервно помахала перед лицом рукой, разгоняя дым, а затем спросила:
— Это… ощущение… Не могло оно появиться потому, что ты был в доме Ксении?
Я отрицательно покачал головой.
— Я часто бываю в разных домах. В том числе и тех, где недавно умерли люди. Но еще ни разу мертвецы не касались меня, если умерли своей смертью или в результате несчастного случая.
— Из этого ты сделал вывод, что Ксению убили? — без всякой иронии спросила Таня. — Или ты сделал такой вывод, осмотрев ее квартиру.
— Я подумал о том, что ее убили до того, как попал в ее квартиру, — возразил я. — Или же, она покончила с собой. И тогда возникает вопрос: почему она на это решилась?
Таня вздохнула и отвернулась к окну. Ее худые плечи тряслись.
— Ты хочешь узнать, что случилось с Ксенией? — спросила она тусклым, неживым голосом. — Или взялся за это дело, потому что Рокотов пообещал тебе помочь свести с Чигиным счеты?
— Не знаю, — честно ответил я.
6
Таня уговаривала остаться, но я не поддался, скомкано попрощался в дверях и выскочил в душный летний вечер, когда за окном уже совсем стемнело. Мошкара моментально атаковала
Домой я не поехал. У меня уже пару часов зудело под ложечкой, неприятное, хорошо знакомое тягучее ощущение. В этот вечер меня ждали на другом конце города, а я не собирался противиться. Притормозив на светофоре, я пропустил запоздалую влюбленную парочку, которые висли друг на друге и глупо хохотали, и с неожиданной завистью подумал: вот, мне уже не придется так делать.
Через час я выехал из придушенного жарой города в частный сектор. Машина запрыгала по колдобинам, и мне пришлось сбавить скорость.
До этого, по доброй воле я приезжал сюда дважды, а в своей полицейской жизни не совался в этот район никогда: не мой участок, смутно представляя, как живут тут простые смертные. Район был нехорошим. Горожане называли его «цыганским краем», хотя цыгане тут давно вывелись. Лет тридцать назад, еще в советские времена, цыганские семьи и впрямь жили тут через дом друг от друга. Многие торговали наркотой — дешевым маковым сырцом, самопальной водкой, крадеными магнитолами. Цыганские детишки бегали по улицам, оглашая дворы гортанными резкими криками, или сопровождали своих родителей, которые на телегах мотались по округе, скупая пустую тару по дешевке. Но постепенно цыгане, самая ядреная и наглая нация, оказалась вытеснена алкашами, что было просто равносильно чуду. Район хирел, городские власти старательно делали вид, что цыганского края не существует. Теперь здесь жило всякое отребье. За небольшие деньги здесь можно спрятать труп, купить дешевый наркотик, сваренный из моющих средств, а порой в сводках я читал, что на очередной свалке кто-то случайно находил изуродованные тела, брошенные разлагаться в куче мусора.
Это случилось после смерти моей семьи. Я пил, ходил на работу в полумертвом состоянии, и, кажется, пытался работать. Начальство меня не трогало, поручая какую-то ерунду, и не особенно устраивало выволочки за незавершенные к сроку дела, а когда Базаров вызывал меня на ковер, я тупо глядел перед собой, не пытаясь вслушиваться. Мне было все равно.
Женщина остановила меня на улице: обычная городская сумасшедшая лет пятидесяти, в ярком тряпье немыслимых расцветок, пудовыми бусами, разноцветными перьями во всклокоченных волосах, и диким вульгарным макияжем портовой шлюхи. Не знаю, почему я не выдернул руку, когда она схватила меня за локоть и развернула к себе. Усталые глаза старой сенбернарши глядели на меня с сочувствием из-под густо накрашенных фиолетовыми тенями век.
— Бедный мальчик, — сказала она бархатным голосом. — Сколько же в тебе боли.
Я стоял и молчал, чувствуя, как ее ладонь обжигает мою холодную кожу, и не двигался с места, а она гладила меня по руке и заглядывала в глаза, как когда-то мама, а затем потянула меня куда-то прочь от оживленной улицы, а я поддался. Меня прорвало, и я разрыдался, а затем наступила темнота. Спустя час я очнулся в кафе и обнаружил, что впервые за много лет с аппетитом ем и взахлеб рассказываю незнакомке, что работаю опером. Я болтал, как возбужденный первоклассник, впервые оставшийся рядом со стриптизершей. В ответ женщина рассказала, что ее зовут Вера Афанасьева, и она — городская шаманка.