Многие знания – многие печали

Литвиновы Анна и Сергей

– Тогда иди, инспектируй. Встретимся через десять минут в бассейне.

Когда я вышел из душевой, Юля в хорошем стиле кролем бороздила полупустой бассейн. Я влез в воду, и она подплыла ко мне.

– Ты права, – сказал я, – все почти стерильно.

– Если б ты знал, сколько времени, сил и нервов стоило мне, чтобы этого добиться. И сейчас нельзя расслабиться ни на секунду.

– Давай поплаваем, раз уж пригласила?

– Давай. Наперегонки.

– Пфф! Соревнование?

– А я знаю, что ты азартен. Помнишь, ты на спор собирался Енисей переплыть? Тебя еле отговорили. Вода там в июне холоднющая.

– Что, правда? – я напрочь забыл о том пари.

– Правда-правда! Я не выдумываю.

– Давай просто поплаваем. Пятнадцать бассейнов.

– Двадцать пять.

– Двадцать.

В юности я плавал не худо, да и форму поддерживаю, не курю, пью редко. Но и мне соревноваться с новой-старой знакомой было тяжеловато. На последней трети дистанции я почувствовал: все, конец, не могу, сейчас умру – но краем глаза видел из воды, как на соседней дорожке Юлия не снижает темпа. И я переборол себя, а потом пришло второе дыхание. Она проиграла мне полбассейна.

После того как я вылез и отдышался, резко улучшилось настроение: вечный столичный адреналин сжегся, в кровь впрыснулись эндорфины. Юля тоже раскраснелась, лицо разгладилось, она стащила шапочку и смеялась, встряхивая волосами.

– Самое время – в джакузи, в сауну или хаммам, – предложила она. Я выбрал хаммам.

Как римляне времен упадка империи или чета немецких бюргеров, мы устроились на каменных полках в клубах пара. Юля, конечно, была немолода (как и я сам), но к лицу, фигуре, ножкам и ручкам и впрямь не было никаких претензий. Особенно в пару и полутьме. Никакой сеточки вен и почти нет целлюлита, и педикюр идеальный, и эпиляция – приятно посмотреть. «Ну, расскажи, что случилось», – спросила она. Совместные занятия спортом сблизили нас даже больше, чем если б мы выпили, и я без стеснения поведал ей всю историю – только об участии экстрасенса Данилова и его роли умолчал. Сначала сообщил все, что мне рассказал Марцевич о смертях Харченко, Пита, Пильгуя, Кутайсова, Селиверстова. Потом вкратце передал историю гибели самого Антона. Глаза Юли увлажнились, по щеке сползла слеза. Когда она пришла в себя, я излил ей душу до донышка: сказал, что мне отчего-то показалось, что в истории замешана моя бывшая любовь Лидия.

Юля улыбнулась: «Я помню, как ты был в нее влюблен».

– Что, неужели так заметно было? – огорчился я.

– Не знаю, как остальным, но мне – да.

– А ты ко мне присматривалась?

– Разумеется. Я ведь к тебе неровно дышала тогда.

– Что ты говоришь?! И ты молчала?!

– Девушку украшает скромность.

– Дурак я, дурак. Мы с тобой потеряли тридцать лет.

– Вот именно, мой дорогой. А сейчас поздно, у меня дети взрослые.

– Какое совпадение – у меня тоже. У тебя – кто?

– Мальчик и мальчик.

– И у меня – парень.

Мы немного похвастались друг перед дружкой своими детьми.

Потом, завернувшись в полотенца, пили зеленый чай, сидя в шезлонгах у бортика бассейна, и официантка, и другие служители, что проходили мимо, с чрезвычайной вежливостью нас приветствовали – не скрою, мне это нравилось. Приятно иметь дело с состоявшейся женщиной. И Юля, наконец, сказала:

– А я знаю, что объединяет всех бывших твоих друзей.

– Что? – подался я вперед.

– У меня только версия. Но, боюсь, она тебе не понравится.

– Что за чушь – почему?

– Потому что ты влюблен в эту свою Лидию.

– Был влюблен. В прошедшем времени. Был!

– Хочешь сказать, что тебя никакие сведения о ней не взволнуют?

– Думаю, после того, как я повидал ее сегодняшнюю, – нет.

– Тогда вот: у Лидии с каждым из погибших были отношения.

– Ты думаешь?! – я вытаращил глаза.

– Почему «думаешь»? – усмехнулась моя собеседница в наряде патрицианки. – Я – знаю.

Юлия Солнцева

Мы в тот день, перед ноябрьскими праздниками восьмидесятого года, когда получили расчет за стройотряд, поехали все вместе на квартиру Марцевича куда-то на Варшавку – родителей его не было, и мы разгулялись: из девчонок была твоя Лидия и мы с Галкой Ланских. А парней – пятеро: кроме хозяина, Петька, Пильгуй, Кутайсов, Селиверстов. Тебя не пригласили. Харченко – тоже. Лида твоя потом всем, кто в ту ночь не присутствовал, рассказывала, что у нее на вечеринке конфликт с Питом вышел, он ее даже ударил, и она сбежала. Все было почти так – да не так. Начнем с того, что деньги парням жгли карман, и они накупили самых лучших коньяков и других крепких напитков. (Кстати, ты помнишь, Кирилл, что в советское время свободно, за рубли и недорого, продавались кубинский ром «Гавана-клаб» и чешская «Бехеровка»? Социалистическое разделение труда и братство стран народной демократии!) Поэтому мы все, не исключая нас, девочек, здорово тогда напились. Так как мы в ту пору были стреляные воробьи, на третьем-четвертом курсе учились, никто не перебрал, но все дошли до кондиции. Были, что называлось, хорошенькие. Мало того! Хозяин достал откуда-то два косяка. Можешь себе представить?! В советской столице, в восьмидесятом! Я тогда о наркотиках (как и ты, наверное) слышала, что они только в буржуазных странах бывают, ни разу никакой марихуаны в глаза не видела и даже не слышала, чтобы ее кто-нибудь курил. Не говоря уж о тяжелых наркотиках. И вот на тебе! Жутко стало, страшно, боязно всего на свете: что донесут, или друзья, или соседи, что это провокация, что немедленно приедет милиция или даже КГБ. Или вдруг с одного раза привыкну, стану наркоманкой, подсяду на дурь?! А одновременно появилось чувство своей отчаянной элитарности, крутости, продвинутости: мы, такие молодые и модные, неслыханный запрет нарушаем, страшнее наркотиков может быть только антисоветская демонстрация! Всем, конечно, а не только мне, было ужасно стремно, но парни старательно делали вид, что для них это занятие едва ли не привычное: ганжу раскурили, пустили по кругу. Потом – второй чинарик. Если честно, на меня марихуана особенно не подействовала – может, я только чуточку пьяней стала. Потом мы с Ланских делились – она тоже мало чего почувствовала. А парни – да: они стали смешливей и активней, даже настырней. Может, притворялись просто. Но вот твоя Лидуся… У нее совсем крышу снесло. Она стала на всех парнях наперебой виснуть – то на одном, то на другом, то на третьем. Пит – вроде бы считалось, что она его девушка, – смотрел, смотрел на это, ему надоело, он ее в ванную завел и конкретно дал в глаз. Потом она отплакалась, мы, девчонки, ее утешили, конечно, и она, как нам показалось, протрезвела. Однако от мужичков посторонних не отлипала, даже демонстративней стала с ними вести себя, чтобы Петьке досадить. Пит смотрел на нее, смотрел круглыми глазами, потом плюнул: «Да чтоб ты провалилась!» – хлопнул дверью и ушел. Уехал. Не она, подчеркиваю. Он. А она, Лидка, ему вслед: ну и катись ты! И с нами осталась. И совсем вразнос пошла. Схватила двоих парней – по-моему, Марцевича и Кутайсова, и в одной из комнат с ними уединилась. Причем все у них там было по-серьезному – я, конечно, свечку не держала, но они дверь к себе забаррикадировали креслами, а когда часа через два к нам в гостиную назад вышли, видок у всех троих был тот еще. Парни довольные, как коты, что сметаны объелись, да она тоже, вся раскрасневшаяся, чуть не облизывается. Вот именно, Кирилл! Согласна с тобой. Именно: фу! Какая-то немецкая порнуха (которую, к слову сказать, я тогда еще не видывала). Мы с Галкой наших оставшихся кавалеров ничем подобным обрадовать не могли. И тогда Лидуся ситуацию эту просекла и быстренько устроила чейндж: схватила двоих оставшихся парней и теперь с ними двумя, Селиверстовым и Пильгуем, в запертой комнате скрылась! Какая гадость, ты говоришь, Кирилл? Да, соглашусь: гадость. И лучше бы тебе ни о чем таком не знать – но ты ведь сам первый спросил.

А что потом было? К утру улеглись спать – к вечеру, наконец, разъехались, расползлись. И больше, как и следовало ожидать, никогда не встречались – в институте, если виделись случайно, кивали друг другу, и все. И я, когда сталкивалась с теми парнями, всегда жутко краснела. Боялась, что пойдут слухи, дойдут до других мальчишек и девчонок, а потом и до курсового бюро, факультетского, комитета комсомола… Однако, знаешь, твоя Лидуся после той ночи почему-то меня в свои наперсницы выбрала. И однажды шепнула по секрету, что – залетела. От кого конкретно, она не знает. Почти на сто процентов произошел залет после той ночи. А с Питом они после происшедшего разругались капитально. Она мечтала, конечно, к нему вернуться и попытку даже делала – да только он ее никак не принимал, категорически. Аборт делать она боялась, хотела рожать. А через пару недель я вдруг узнаю, причем даже не от нее: они подали заявление в загс с Харченко. А еще через семь месяцев у нее дочка родилась, назвали Лилечкой…

Кирилл Баринов

Тут и я вдруг вспомнил – ведь напрочь забыл, а после Юлиного рассказа все вдруг всплыло в памяти ярко-ярко. Дело было как раз под Новый год. Под восемьдесят первый. Да, в другое новогодье это просто не могло случиться – мы познакомились с Лидией только летом восьмидесятого, а в восемьдесят первом она совершенно исчезла с моего горизонта. А вот тогда, числа тридцатого декабря восьмидесятого года, мне вдруг позвонила Лидия – при том, что никогда раньше не телефонировала, но номерами мы успели обменяться в те две наши короткие летние, олимпийские встречи. Заговорила она о ерунде: что делаешь, как сессия, где Новый год справляешь, куда собираешься на зимние каникулы. А я после того нашего объяснения в разгар Олимпиады старательно выбрасывал ее из головы, вычеркивал из жизни. Потому, когда она вдруг появилась из ниоткуда, разговаривал с ней вежливо и сухо. Растекаться сантиментами не стал, никуда ее не позвал, сказал, что встречать восемьдесят первый собираюсь в другой, не в стройотрядной компании. Мы распрощались – навсегда, или, как в итоге получилось, на тридцать с лишком лет. И только теперь, благодаря рассказу Юли, я вспомнил о том звонке и понял его подспудное значение: значит, Лидия тогда рассматривала кандидатуры на роль отца своего будущего ребенка, и я, сосунок, тоже в ее топ-листе фигурировал – но, слава богу, не подошел. Она, значит, в итоге остановилась на Харченко. И это у него – а не, спасибо судьбе, у меня! – родилась летом восемьдесят первого года дочь Лиля.

Лиля Харченко

Сколько я себя помню, отец все время тиранил маму – нет, не бил, конечно, и не ругался по-матерному, однако она постоянно у него за все была виновата. За то, что меня неправильно воспитывает, за то, что толстеет, ест конфеты и бросает фантики, не убирает со стола, плохо готовит. Некачественно моет посуду, мало денег в дом приносит, а то, что приносит, транжирит – и прочее, прочее. Все время он бурчал на нее – никогда не повышая голоса, тихой сапой, на одной ноте, он, как гвозди или клинья, вбивал в мамулю постоянное чувство вины. Она была виновата во всем, за все на свете отвечала и все делала не так. Я очень остро чувствовала – наверное, лет с пяти, как она в присутствии отца скукоживается, линяет, блекнет и постоянно боится что-то неправильно сделать, не то сказать или не туда посмотреть. Впрочем, считать мою матушку овцой, которая не способна была дать отпор постоянному отцовскому капанью на мозги, тоже неправильно. В определенный момент, когда его зудеж достигал некой критической массы, она вдруг взрывалась и начинала на самых повышенных тонах чехвостить папашу за все. Ему попадало за его малую зарплату, за неуменье делать хоть что-то своими руками, за занудство, скопидомство. Так и слышу крик маменьки на высоких тонах: «Да ты бы вместо того, чтобы за дочерью следом ходить, свет за ней в комнатах выключать, копейки экономить, лучше бы делом занялся! Масла, видишь ли, дома нет – а ты пойди, достань то самое масло! Выстои в очереди полдня, я посмотрю на тебя! У деда паек цековский, а ни ты, ни я, ни, главное, Лиля, внучка его, ни крошки не видим! Да бог бы с этим маслом, лучше б ты делом занялся, фирму свою открыл, миллионы заработал, как все вокруг, а ты!.. Да ты – вялая поганка, бледный гриб, ничтожество, трутень!» Мне было тогда лет восемь, я слушала мамины рулады с ужасом и восторгом, и они, пусть не подкрепленные впоследствии никакими оргвыводами, оказывались (даже я понимала) действенными: папаша затихал на три, четыре дня, а то и на неделю или дней на десять. А потом все потихоньку начиналось по новой: ты почему, Лидия, не сделала это, а произвела то, да где были твои глаза – и так далее в том же духе. А мамашкино терпенье опять копилось и полнилось, словно заряжающийся конденсатор, чтобы в один прекрасный день снова разрядиться – разразиться мощной ругательной грозой!