Многоточия

Чувакин Олег Анатольевич

С подножки вагона соскакивает проводник. Его форма небесно-голубая, по рукавам плывут в свете фонарей облака. Глядя на него, задумаешься: день теперь или ночь? Проводник кланяется, будто артист на сцене, и приглашает:

— Мадам, молодой человек! Прошу вас.

Вагон пуст. В распоряжении Дениса и мамы — любое из спальных купе, похожих на маленькие квартирки. Они переглядываются и заселяются по соседству с проводником. Тот приносит чистые простыни, полотенца и потчует пассажиров золотистым чаем, в котором тонут кубики рафинада и ярко-жёлтые дольки лимона.

Набравшись смелости, мама спрашивает:

— Почему же нет никого? В этом

вагоне… А как в других?

— Есть, но немного, — отвечает проводник. — Увы, мечтателей всё меньше! С каждым годом число их тает, как снег весною.

Поезд мягко трогается. Двое в купе больше ни о чём не спрашивают. Каждый из них боится спугнуть что-то, по-своему боится.

В вагоне-ресторане, подсвеченном новогодними гирляндами, мама снова пробует предложить деньги — за восхитительные щи, за куриные крылышки, за хлеб треугольничками, за бисквит с вишнями и фруктовым желе, объявленный Денисом верхом кондитерского совершенства.

— Но у нас не приняты деньги! — Официант выдаёт Денису запотевшую бутылку лимонада. — Зачем отравлять жизнь сдачей и подсчётами? Разве кто-то сумел высчитать любовь, составить формулу счастья, оценить мечту? Фью! — присвистывает он. — Захотите пирожных и кофе — бегите скорей сюда! И не пропустите полночь!

Ножницы мастера, соорудившего в вагоне импровизированную парикмахерскую, порхают над маминой головой. Начальник поезда, лично обходящий состав, подносит маме вечернее платье, которое портной сшил как по её мерке. «Леди, вы подлинное украшение нашего поезда», — сообщает он. Денису начальник дарит карманный компьютер с собраниями сочинений Чарльза Диккенса, Жюля Верна, Клиффорда Саймака, Рэя Брэдбери, Ивана Ефремова, Исая Давыдова и других мечтателей, сказочников, фантазёров и романтиков.

Чуток шампанского и лимонада в грянувшую полночь, поутру ароматная каша с изюмом и тыквой, затем несколько чашек кофе и золотистого чая с пирожными и хрустящим печеньем, — и спустя ровно 12 часов они у цели.

Проводник выносит в тамбур мамину сумку.

— Знаете, я бы не покидала ваш поезд, — признаётся вдруг мама.

В голосе её отчётливо слышится страх.

— Мама, не бойся ничего!

— Ваш сын абсолютно прав, мадам, — соглашается проводник. — Чудо что за мальчик! Берегите его. Наш поезд дальше не идёт. Мы все местные. — Его большой добрый рот улыбается. — Давайте-ка, я провожу вас. Это ведь моя профессия — провожать, идти рядом, быть поблизости. Вон с того холма вы увидите город. — Он подхватывает сумку, сходит по стальным ступенькам и помогает спуститься маме. Мамина ладошка в его широкой ладони кажется крошечной, почти кукольной.

Они идут. Снег хрустит и поскрипывает под подошвами. По пути проводник угощает их горячим чаем из термоса. И рассказывает о городе, ждущем в долине.

— Каждый занимается здесь любимым делом. У всех сбылись мечты.

Денис оглядывается. За ними шагают по расчищенной от снега дороге ещё пассажиры, и при них тоже имеются провожатые. Небо наверху синее-синее. Солнце слепит глаза, прыгает зайчиками под веками.

Именно так он это и представлял. Увидев однажды сон с белым холмом, замёрзшей рекой и одинокой елью, Денис поймал и не отпускал его. Ночь за ночью, день за днём он выводил в воображении дома, окна, улицы, площади, людей, лес и небо. Потом представил поезд, продумал каждую деталь, отточил всякую мелочь. К 31 декабря всё было готово.

Вот и холм, обметённый, приглаженный метелями. Восточный склон, тот, что по

утрам пригревает солнышко, сереет лентой ступеней. Галантный проводник предлагает маме руку, а Денису отдаёт сумку. Они восходят.

— О небеса, как такое возможно? — вырывается у мамы.

Небольшой город раскинулся пред нею как на ладони. Она узнаёт те самые дома, улицы, перекрёстки и скверы, что старательно, с вниманием к подробностям, описывал сын, знающий свою мечту так точно, как нельзя знать нечто эфемерное, зыбкое. Он говорил о городе так, словно чертил его план, а позднее так, будто раскрашивал план акварелью. Он был и архитектором, и художником, и — теперь она полностью приняла это, — творцом.

Желтеет вывеска пекарни, дымок над её крышей складывается в форму кренделя. Меж четырёх дубов ждёт клиентов ателье, где портные шьют неповторимые платья, не снимая с посетителей мерок. Горят огоньками гирлянд окошки маленькой школы, где в классах учится по пять да по шесть мальчишек и девчонок, и все они друзья на всю жизнь. Впускает и выпускает покупателей универмаг, до потолка набитый всякой всячиной: разумеется, в его отделах не требуют денег! Близ универмага сверкает каток, где цветные человеческие фигурки режут полозьями лёд. Посреди прямоугольной площади темнеет зеленью новогодняя ёлка, украшенная звездою, шарами и мишурой. Высокий берег заснеженной реки, к которой подступает город, превращён в крутые укатанные горки. Взрослые и дети гоняют на санках — и летят за ними алые, рыжие и лиловые шарфы!

Кашлянув, проводник говорит:

— Мечта, мадам, — живительная сила. Мечта города творит!

— Идёмте! — торопится Денис. — Что-то я проголодался!

Олег Чувакин, декабрь 2017

А не сыграть ли нам в шашки?

Ёлку завхоз притащил удивительную: бурую с красными иголками. Ёлок таких не бывает, уж Серафима-то с Ангелиной это точно знали. Каждая из них прожила на свете дольше века: первой недавно сто один годок стукнул, а второй и вовсе за сто пять перевалило. Много чего повидали старушки, но ёлок красных доселе не видывали!

Закрепив тоненькое деревце в деревянном кресте да в ведре с водой, Фёдорыч и сам признал: странная ёлка!

— Недоглядел на рынке, пасмурно было, — сказал.

Серафима Васильевна и Ангелина Ивановна ответили дуэтом:

— Мы бы и палке обрадовались!

Фёдорыч поздравил старушек с наступающим Новым годом и подался восвояси.

Дамы снова остались одни. Они да ёлка! Дом престарелых, построенный ещё до ленинской революции, грядущим летом сломают, снесут. Новый дом, задуманный для стариков и старушек, поспеет к лету. Стариков и старух разобрали пока по квартирам родственники, близкие да дальние. А вот Серафиму Васильевну и Ангелину Ивановну приютить оказалось некому: их родня своё отжила. Они же, родившиеся ещё при царе, помирать не торопились.

— Вот что мы сделаем, — заявила директорше Серафима Васильевна. — Останемся. Поживём здесь, крыша на нас не свалится. А ежели и свалится — невелика потеря!

Начальство заставило их расписаться где положено, выдало им сменное постельное бельё и укатило. Пусто стало в старом доме. Тянул заунывные романсы на чердаке сквозняк; подпевали-поскрипывали, покачиваясь на декабрьском ветру, фонарные столбы у аллеи. Летела за окошком голубая в свете фонаря снежная крупка. Старушки коротали время за телевизором да за чёрным бодрящим чайком: вели долгие разговоры о будущем страны, где за их век столько всего произошло, что и не упомнишь.