Многоточия
Шрифт:
Она подготовила иллюстрированные тесты на кратковременную и долговременную память, но теперь они улетучились из головы.
— У вас много книг. — Клиент оглядел кабинет. — И не только на русском… Вон та, в красной обложке, на немецком?
— Да. Автор швейцарец.
— Иногда я разговариваю с кем-то, — начал посетитель, — а потом мы идём вместе. Или меня приглашают. Говорят: вы особенный, и зовут с собою. А бывает, я сам звоню в чью-то квартиру, словно знаю: меня там ждут. И вправду ждут! Но потом, утром ли, днём, я ухожу. И меня встречает новый дом. Там меня тоже рады видеть. Я перевидел так много жилищ, так много людей, что все они слились
Глаза женщины-психолога странно блеснули, едва он упомянул такты. Матвей подождал, не скажет ли она чего. Не сказала.
— Что проку от такой музыки? Я её забываю. Я плохо помню или вовсе не помню лица, имена, события, а там и годы. Я не уверен, что в точности знаю свой возраст. Тридцать пять мне или пятьдесят? Я даже не знаю, старею ли я. Я к чему-то иду, но не знаю, к чему. Долго ли добираться до неведомой цели?
— Какова протяжённость ваших воспоминаний? Расскажите о последних людях, которых вы помните ясно. Попробуем установить, где начинается ваше прошлое.
— Я редко помню дальше трёх встреч.
Матвей рассказал о старушке, с которой весь вечер смотрел чёрно-белые фильмы. Выключив телевизор, они пили на кухне чай и разговаривали о будущем. Фантазировали, представляли разные картины, воображали перемены, занимавшие ум. В какой-то момент Матвей уснул в глубоком кресле с шершавыми деревянными подлокотниками, а она не стала его будить. Утром они расстались большими друзьями.
— Иногда мне кажется, что люди будут плакать, когда я ухожу. Однако я нарочно вёл записи и отмечал: никто не плакал.
Мальчишка лет четырнадцати, с которым он провёл полдня в парке, читал ему стихи Фроста, а потом Лермонтова. Фроста — про дорогу, что вела мимо леса, Лермонтова — про тучки небесные. И другие читал, Матвей забыл, какие.
— Я слушал. Сам не читал, я помню от стихов одни обрывки. Наверное, в юности я очень любил поэзию, иначе бы не помнил и обрывков. Не могу говорить с уверенностью о прошлом. Мальчик читал и свои стихи. Маленькую поэму прочитал. Наизусть. Нигде не запнулся. Мне б его память! Я думаю, юный поэт со временем напишет стихи получше. Я так ему и сказал. Он не обиделся. «Теперь я точно это знаю», — вот что он ответил.
— Умный мальчик.
— Последней была семья из отца, матери и не родившегося пока ребёнка. Будущего ребёнка.
— Ребёнка из будущего, — невольно поправила Лариса клиента, и у того брови изломались, подпрыгнули.
— Мы разговорились в парке. И я провёл у пары вечер и ночь. Они не хотели, чтобы я уходил, но они и знали, что я остаюсь. В их вещах, памяти. Они понимали, вернее, чувствовали это. Я тоже это понимаю. Сердцем. Объяснить, облечь в слова — нет, увольте. Слишком уж оно нематериально. Почему я прихожу именно к тем, к кому прихожу, и почему мне нужно идти дальше, оставляя позади тех, у кого я побывал, мне неведомо.
— Вы встречаетесь с незнакомыми людьми каждый день? Триста шестьдесят пять встреч в году?
— Берите выше. Не редкость и две встречи в день. Такие-то встречи, такие-то стремительные дни я забываю ещё скорее!
На столе у Ларисы лежал календарик. Картинкой вниз, числами вверх. Двенадцать месяцев, пятьдесят две недели. Сколько в жизни приняла она клиентов? За четыре часа работы (сверх этого не выдерживала) в день, за рабочую неделю, исключая выходной понедельник, за месяц, за год, за
Психологи спорят о том, как им называть посетителей их кабинетов: клиентами или пациентами? Как бы то ни было, этот человек — не пациент и не клиент.
— Вероятно, вы постоянно испытываете эмоциональные перегрузки. По достижении психического барьера срабатывает защита. Включается своего рода автоматическая страховка от эмоционального перенасыщения, ведущего к стрессу. Но я бы не рискнула назвать этот барьер ни вытеснением, ни самоограничением, ни аннулированием, ни отрицанием, поскольку очевидно: вы не находите свои переживания негативными.
— Наоборот.
— Очевидно, для вас не характерна и регрессия, ибо нацелены вы в будущее, а не в прошлое.
— Будущее? Я ничего наверняка не знаю. И ничего не могу планировать.
Он вздохнул. Взгляд его сейчас напоминал взгляд ребёнка. Школьника, который не в силах справиться с трудной задачкой.
— Понимаю. Вы пришли за разрешением загадки.
— Или за надеждой на разрешение. Мне нужно хоть что-нибудь!
Лариса почувствовала, как губы её растягиваются в улыбке. Она не стала улыбку сдерживать. Пусть видит. Это улыбка для него. Улыбка-ответ; её вызвал он, человек-зеркало, человек будущего. Люди смотрят в его лицо как в зеркальное стекло, люди видят то, что стараются разглядеть в себе, что мечтают найти, уловить, послушать, почувствовать, задеть, как струну, насладиться обертонами… Кто в такое поверит?! Она верила с детства. Лариса глянула на полки с психологическими томами. Представила вместо них собрания фантастических романов. Дома в шкафах они и стоят. И снова ощутила работу мышц, создающих улыбку. Визитёр молчал. Ждал. Вот кто умеет слушать. Вот кто лучший на свете психолог!
— У физиков, — начала она, — есть теория суперструн, а у психологов есть гипотеза человека-контрапункта. Вы упомянули линии и музыкальные такты. Вы интуитивно заглянули в самую глубину. Линии суть нотный стан. Конечно, сравнение упрощённое…
Гость оживился.
— Когда-то я учился в музыкальной школе, — сказал он. — Припоминается что-то этакое… Вы находите, что люди, с кем я встречался, как будто умещаются между тактами и закрываются чертой, как нотные завитушки на линиях? А я — будто композитор, который пишет и пишет сюиту, всякий раз начиная её заново?
— И так, и не так. Вы не начинаете заново, вы продолжаете. Композитор ли вы? Не знаю. Вполне возможно, что музыкант. Исполнитель. Выдающийся композитор выводит в фуге до шести мелодических линий, виртуозный исполнитель выпевает на инструменте эти голоса, не теряя ни нотки, а человек-контрапункт оперирует пусть не одновременно, но последовательно тысячами контактов, тысячами жизней-величин, которые в совокупности складываются в протяжённый во времени нотный стан с неуловимыми гармоническими законами, само начало берущими в ускользающей переменчивости. Несколько линеек нотного стана превращаются в многомерную сеть! Обыкновенный человек, человек гомофонический, одноголосый, одномелодийный, в стремлении к пути, к переменам ограничен. Судьба такого человека, уплотни её кто-нибудь, уложилась бы в считанные часы жизни многомерной личности — настолько насыщенно протекает, вернее, мчится, несётся, как бурная речная стремнина, жизнь контрапунктиста. Политики, твердящие о стабильности, не полифоничны и недаром избегают всякого намёка на полифонию.