Модеста Миньон

де Бальзак Оноре

IX

« Г-ну де Каналису.

Ваше письмо, мой друг, принесло мне и горе и радость. Кто знает, быть может, скоро наши письма будут доставлять нам одну только радость. Поймите же меня хорошенько. Как часто обращаешься к богу, просишь его о многом, а он молчит. Я же хочу получить у вас ответы на те вопросы, на которые не отвечает мне бог. Скажите, разве не может повториться дружба между г-жой де Гурне и Монтенем? Разве не слышали вы о супругах Сисмонд-де-Сисмонди из Женевы, этой трогательной чете, похожей, как мне говорили, на маркиза и маркизу де Пескиера, которые были счастливы в браке вплоть до самой смерти. Боже мой, неужели же не могут существовать две арфы, которые откликались бы друг другу на расстоянии и сливали, как в чудной симфонии, свои голоса в восхитительную мелодию? Человек одинок на земле, он одновременно и арфа, и музыкант, и ценитель. Неужели вы думаете, что меня беспокоит то же, что тревожит большинство других женщин? Разве я не знаю, что вы бываете в свете и встречаете там красивейших и остроумнейших женщин Парижа? Вполне возможно, что одна из этих сирен прельстила вас своей блистательной, но холодной чешуей и что именно она внушила вам те прозаические рассуждения, которые меня так огорчают. Но на свете, мой друг, есть нечто более прекрасное, чем эти обольстительные розы парижского кокетства; я говорю о том цветке, который растет на неприступных альпийских вершинах, именуемых гением и гордостью человечества, и распускается, когда на него упадет капля росы, которую эти великаны черпают в небесах. Вот этот-то цветок я и хочу растить, хочу видеть, как раскроется его чашечка, ибо его дикий и сладостный аромат никогда не выдыхается, он вечен. Молю вас, не считайте меня способной на пошлость. Будь я Беттиной (я поняла, на кого вы намекаете), я никогда не стала бы г-жой Арним. Будь я одной из жен лорда Байрона, я жила бы сейчас в монастыре. Вы коснулись моего больного места. Вы еще не знаете меня, но со временем узнаете. Во мне живут высокие чувства, и я говорю об этом без всякого тщеславия. Бог вложил в мою душу семя того альпийского цветка, о котором я упоминала. И я не желаю, чтобы он рос в цветочном горшке на моем подоконнике: он там погибнет. Нет, проза жизни не загрязнит этот великолепный, неповторимый цветок с опьяняющим ароматом. Он принадлежит

вам во всей своей незапятнанной чистоте, вам одному и навсегда. Да, дорогой поэт, вам — все мои мечты, самые сокровенные, самые безрассудные, вам безраздельно принадлежит сердце девушки, ее безграничная любовь. Если вы окажетесь человеком мне чуждым, я никогда не выйду замуж. Я могу жить жизнью сердца, жить вашими мыслями, вашими чувствами, они милы мне, и я останусь навеки тем, что я есть, — вашим другом. В вашем нравственном облике есть нечто прекрасное, и с меня этого достаточно. В этом будет вся моя жизнь. Снизойдите же к молодой и красивой служанке, которую не пугает мысль стать когда-нибудь старой домоправительницей поэта, отчасти его матерью, отчасти экономкой, а также его здравым смыслом, а быть может — и богатством. Эта преданная женщина, которая столь необходима в жизни, вроде вашей, олицетворяет собой чистую и бескорыстную дружбу; ей можно поверить все тайны, а она выслушает вас, хоть иной раз и покачает головой, она бодрствует поздно вечером за прялкой, чтобы встретить поэта, когда он возвратится домой, промокший под дождем и проклинающий все на свете. Вот мое будущее, если только мне не выпадет на долю стать счастливой и навеки преданной женой поэта. Я с одинаковой улыбкой радости встречу как ту, так и другую судьбу. Не думаете ли вы, что Франция много потеряет, если мадемуазель д'Ест не выйдет замуж за какого-нибудь Вилькена, и не подарит ему двоих или троих детей? Я уверена, что я никогда не превращусь в старую деву. Сильная своим милосердием и своей тайной причастностью к жизни великого человека, я буду ему матерью, я посвящу ему здесь на земле все свои помыслы и заботы. Я питаю глубокое отвращение ко всякой пошлости. Если я буду свободна и богата, — что я молода и красива, это я знаю, — я все равно никогда не выйду замуж ни за глупца, будь он даже сыном пэра Франции, ни за негоцианта, который может за один день потерять все свое состояние, ни за красавца, который будет в нашем семействе играть роль женщины, ни за того мужчину, который заставит меня краснеть по двадцати раз на день при мысли, что я принадлежу ему. Вы можете быть совершенно спокойны на этот счет. Мой отец слишком любит меня и никогда не пойдет наперекор моим желаниям. Если я понравлюсь моему поэту и если он понравится мне, сверкающее здание нашей любви будет построено на высоте, недоступной никакому несчастью. Ведь я орлица, вы прочтете это в моем взоре. Не стану повторять то, что я уже вам говорила, признаюсь только, что я буду счастливейшей из женщин, став пленницей любви, подобно тому как в настоящее время я пленница отцовской воли. Давайте же, мой друг, переложим на язык притчи то, что приключилось с вами по моей воле.

Юную девушку, одаренную пылким воображением, заключили в башню; узница сгорает от желания проникнуть в парк, который она видит из своего заточения. Каким-то чудом она распиливает решетку темницы, выбирается из окна и, проскользнув сквозь ограду, весело резвится в парке соседа. Вот она, извечная комедия. Так вот эта девушка — моя душа, соседний парк — ваш гений. Разве все это не естественно? И станет ли жаловаться сосед, если его цветы потоптала хорошенькая ножка? Такова мораль для поэта. Но не хочет ли знаменитый резонер мольеровской комедии выслушать рассуждения? Пожалуйста. Мой дорогой Жеронт [61] , браки обычно заключаются вопреки здравому смыслу. Семья наводит справки о молодом человеке. Если Леандр [62] , приведенный соседкой или встреченный на балу, не вор, если у него нет видимых пороков, если он обладает достаточным состоянием, окончил коллеж или юридический факультет и удовлетворяет, таким образом, обычным требованиям воспитания и при всем том умеет носить фрак, ему разрешают явиться в дом, где есть молодая девушка. А эта последняя с самого утра уже затянулась в корсет, маменька наказывает ей следить за каждым своим словом, не выдавать выражением лица ни своих чувств, ни мыслей и улыбаться жениху застывшей улыбкой балерины, заканчивающей пируэт; ей читают наставления, полные здравого смысла, ей твердят, что неприлично проявлять свой подлинный характер, и советуют не показаться чересчур образованной. Уладив денежную сторону вопроса, родители простодушно предлагают молодым людям поближе узнать друг друга в те редкие минуты, когда их оставляют наедине; они беседуют или прогуливаются по саду, и все это принужденно, натянуто, ибо они уже ощущают свои узы. Мужчина старается в таких случаях не только приукрасить свою внешность, но и скрыть душу; девушка, со своей стороны, делает то же самое. Эта жалкая комедия сопровождается подношением цветов, драгоценностей, выездами в театр и называется «ухаживанием за невестой». Вот против чего я восстаю. Вот почему я предпочитаю длительный союз душ, предшествующий законному союзу. У девушки на протяжении всей ее жизни бывает одно короткое мгновение, когда ей требуется весь ее ум, проницательность и опыт. Она ставит на карту свою свободу, свое счастье. А вы не даете ей ни козырей, ни тузов. Ей остается только одно: гадать о своей судьбе и бесконечно ждать. Я имею право, желание, возможность и разрешение самой устроить свое счастье, я хочу воспользоваться этим правом и поступлю так, как некогда поступила моя мать, когда она, руководясь чувством, вышла замуж за самого преданного и любящего человека на свете, в которого влюбилась за красоту в первый же вечер знакомства. Я знаю, что вы свободны, красивы, что вы поэт. Уверяю вас, я никогда бы не выбрала поверенным своих тайн одного из ваших собратьев по служению музам, будь он женат. Если мою мать прельстила красота, которая, возможно, является гением формы, то почему меня не может привлечь гармония духа и формы? Как могу я лучше узнать вас — путем переписки или же пройдя через неизбежное испытание нескольких месяцев «жениховства»? Вот в чем вопрос, — говорит Гамлет. Но, мой дорогой Кризаль, преимущество моего способа заключается в том, что он нас не компрометирует. Я знаю, что любовь склонна строить иллюзии, а всякая иллюзия со временем рассеивается, Потому-то так часто расходятся влюбленные, которые полагали, что они связаны на всю жизнь. Подлинное испытание состоит в страдании и в счастье. Только изведав в жизни и то и другое, два существа, имевшие возможность проявить при этом свои недостатки и свои достоинства и изучить характер друг друга, дойдут рука об руку до могилы. Но, дорогой мой Аргант [63] , кто сказал вам, что у той маленькой пьесы, которую мы с вами разыгрываем, нет завтрашнего дня? Во всяком случае разве наша переписка уже не доставила нам удовольствия?

61

Жеронт— буржуа, отец Люсинды, действующее лицо комедии Мольера «Лекарь поневоле».

62

Леандр— юноша, влюбленный в Люсинду, дочь Жеронта. С помощью своего хитрого и ловкого слуги Сганареля Леандр женится на Люсинде.

63

Аргант— ограниченный буржуа, действующее лицо комедии Мольера «Плутни Скапена».

Жду ваших распоряжений, мой властелин, и остаюсь от всего сердца преданной вам

О. д'Ест-М.»

X

« Г-же О. д'Ест-М.

Так знайте же, вы просто демон, и я люблю вас! Ведь вы добивались именно этого, странная вы девушка! Или вы просто желаете позабавиться на мой счет и заставить поэта натворить кучу глупостей? Это было бы дурно с вашей стороны. А между тем в ваших последних письмах достаточно лукавства, чтобы внушить это сомнение парижанину. Однако я уже не властен над собой: моя жизнь, мое будущее зависят от вашего ответа. Скажите, способна ли вас тронуть безграничная любовь, отданная вам слепо, в полном неведении тех условий, среди которых вы живете? Словом, разрешаете ли вы мне домогаться вашей руки? Одна мысль о том, понравлюсь я вам или нет, является для меня неиссякаемым источником мук и неуверенности. Если ваш ответ будет благоприятен, я изменю свой образ жизни и скажу «прости» докукам, которые мы, безумцы, называем счастьем. Счастье же, моя дорогая, очаровательная незнакомка, как раз и заключается в том, о чем мечтаете вы: истинная гармония чувств и полное слияние душ, это живое воплощение прекрасного идеала (в той мере, в какой он воплотим в нашей земной юдоли), идеала, озаряющего нашу повседневную жизнь, из-под власти которой мы не можем освободиться, это, наконец, постоянство сердца, несравненно более ценное, чем то, что принято именовать верностью. Разве можно говорить о жертвах, когда дело касается высшего блага — грезы поэтов и юных дев, поэмы, о которой мечтает при вступлении в жизнь каждый человек, одаренный умом, и которую он лелеет в ту пору, когда его мысль только начинает расправлять свои крылья и лишь для того, чтобы видеть, как эта поэма рассеется при первом грубом и пошлом прикосновении, ибо сплошь и рядом тяжелая пята действительности сразу же наступает на этот таинственный росток, и ему редко бывает суждено развиться. Вот почему я не стану пока вам говорить ни о себе, ни о своем прошлом, ни о своем характере, ни о том, что существует в моей жизни привязанность, выражающаяся в чувстве почти материнском с ее стороны и сыновнем — с моей. Испытав эту привязанность, я понял слово «жертва». Но ваш образ уже вытесняет старое чувство, из-за вас я стал весьма забывчивым, чтобы не сказать неблагодарным. Достаточно ли вам этого? О, ответьте мне, скажите хоть слово, и я буду любить вас до гроба, до той минуты, когда навек закроются мои глаза, — так любить, как маркиз де Пескиера любил свою жену, а Ромео — Джульетту, буду любить преданно и верно. Наша жизнь, для меня по крайней мере, будет тем безмятежным блаженством, о котором говорит Данте как об одном из основных начал своего «Рая» — поэмы гораздо более значительной, нежели его «Ад». Как ни странно, но я сомневаюсь не в себе, а в вас, когда, отдаваясь сладким мечтам, охватываю мысленным взором, как это делаете, быть может, и вы, все течение воображаемой и сказочно прекрасной жизни. Да, дорогая, я чувствую в себе силу любить именно так и, ничем не смутив ясности своей души, с неизменной улыбкой на устах, тихо приближаться к могиле об руку с любимой женщиной. Да, я без страха смотрю в глаза будущему, я вижу нас обоих на склоне лет, вижу себя седовласым старцем, как почтенный историк Италии, вижу ваши посеребренные временем кудри, но мы все так же любим друг друга, — пусть весну нашей любви сменила осень жизни. Так знайте же, я не могу больше оставаться только вашим другом. Хоть вы и говорите, будто Кризаль, Оронт [64] и Аргант вновь оживают во мне, однако я еще не настолько стар, чтобы пить из кубка, который подносят мне прелестные ручки женщины, окутанной покрывалом, и не испытывать при этом необузданного желания отбросить капюшон домино, сорвать маску и увидеть ее лицо. Или не пишите мне больше, или же дайте мне надежду. Я должен хоть мельком увидеть вас, иначе я прекращаю игру. Ужели мне придется сказать вам «прости»? Разрешите мне подписаться по-прежнему.

64

Оронт— придворный, возлюбленный Селимены, действующее лицо комедии Мольера «Мизантроп».

Ваш друг».

XI

« Г-ну де Каналису.

Какая лесть! Как быстро серьезный Ансельм [65] превратился в прекрасного Леандра. Чему я должна приписать такую перемену? Тем мыслям, которые я высказала вам на бумаге и которые столь мало напоминают цветы моей души, как нарисованная роза напоминает розы, распустившиеся в саду? Или, быть может, воспоминанию о той девушке, которую вы приняли за меня? Но ведь она так же мало похожа на меня, как горничная на свою госпожу. Неужели наши роли переменились? Уже не я ли стала теперь «рассудком», а вы «фантазией»? Но оставим шутки. Благодаря вашему письму моя душа изведала пьянящее наслаждение, первую радость, которой я не обязана семье. Но что значат, как говорил поэт, узы крови, столь трудно расторжимые для заурядных людей, по сравнению с теми узами, которыми по воле небес связаны души, влекущиеся друг к другу. Позвольте мне поблагодарить вас... Хотя нет, за такие вещи не благодарят. Благословляю вас за счастье, которое вы мне дали, — будьте же хоть немного счастливы той радостью, какою вы наполнили мою душу. Вы пояснили мне сущность некоторых кажущихся несправедливостей социального устройства. Есть нечто ослепительное, нечто мужественное в славе, и она предназначена мужчине; нам, женщинам, создатель отказал в этом ореоле, оставив на нашу долю любовь и нежность, чтобы мы могли согнать тень с чела, окруженного этим роковым сиянием. Я поняла свое назначение, или, вернее, вы мне раскрыли его.

65

Ансельм— отец Валера и Марианы, действующее лицо комедии Мольера «Скупой».

Иногда, мой друг, я встаю по утрам с чувством неизъяснимой радости. В моей душе царит покой, божественный и сладостный, подобный райскому блаженству. Моя первая мысль славит все сущее. Я называю такие пробуждения «моими германскими утренними зорями» в отличие от моих «южных закатов», полных героических подвигов, сражений, римских празднеств и жгучей поэзии. Так вот, прочтя ваше письмо, каждая строка которого дышит лихорадочным нетерпением, я ощутила отраду, свежесть тех блаженных утренних часов, когда любишь воздух, природу и готова умереть за любимого человека. В вашем стихотворении «Песнь девушки» изображены эти восхитительные минуты, когда радость тиха и так хочется молиться. Это мои любимые строки. Хотите, я одним-единственным признанием открою все то лестное, что я думаю о вас? — Вы достойны стать моим вторым «я».

Ваше письмо, пусть даже короткое, позволило мне читать в вашем сердце; да, я разгадала ваши бурные порывы, ваше разбуженное любопытство, ваши замыслы, я поняла, что хворост уже собран (но кем собран?) и вскоре запылает костер. Но я еще слишком мало знаю о вас, чтобы удовлетворить вашу просьбу. Послушайте, дорогой, благодаря тайне, окутывающей меня, я могу быть непринужденной, могу открывать вам всю свою душу. Как только мы увидимся, прощай наше взаимное понимание. Хотите, заключим договор? Разве первый наш договор оказался для вас невыгодным? Вы приобрели мое уважение. А ведь это немало, мой друг, когда вами восхищаются и в то же время вас уважают. Расскажите мне сперва вкратце вашу жизнь, затем опишите день за днем ваше времяпрепровождение в Париже, без всяких прикрас, — так, словно вы беседуете со старой приятельницей. Ну, а затем откроется новая глава нашей дружбы. Обещаю вам — я увижу вас, мой друг. А это уже много. Все это, дорогой, не прихоть, не приключение; предупреждаю вас: из этого не получится никакой интрижки, как говорите вы, мужчины. Дело идет о моей жизни, и более того, о жизни обожаемых мной родителей, которые должны одобрить мой выбор и найти в моем друге любимого сына. И вот почему я испытываю иногда жестокое угрызение совести, что мои мысли быстролетной стаей устремляются к вам.

Могут ли существа исключительные, подобные вам, которым бог дает крылья ангелов, а отнюдь не их совершенства, нести бремя семейной жизни с ее мелкими невзгодами? Сколько раз я думала обо всем этом! Сколько раз, прежде чем обратиться к вам, я говорила сердцу: «Иди». Но с первым же приближением к вам мое сердце начинало трепетать, и я не скрывала от себя ни трудностей пути, ни крутых гор, которые мне предстоит преодолеть. Я постигла все это в часы долгих размышлений. Разве я не знаю, что выдающиеся люди привыкли внушать и испытывать любовь, что они пережили не один роман и что в особенности вам, певцу вдохновенных грез, пленительных для женщин, чаще приходилось прочитывать эпилоги, нежели первые главы этих романов. И все же я воскликнула: «Иди!» — ибо я изучила лучше, чем вы, по-видимому, предполагаете, карту, где нанесены вершины человечества, которым вы бросаете упрек в холодности. Не вы ли сказали мне, что Байрон и Гете — два гиганта поэзии и эгоизма? Ах, мой друг, вы допустили здесь ошибку, свойственную поверхностным людям. Но, быть может, в вас говорило великодушие, ложная скромность или желание ускользнуть от меня? Заурядному человеку, а не вам, простительно считать источником труда преувеличенный интерес к своей особе. Ни лорд Байрон, ни Гете, ни Вальтер Скотт, ни Кювье, ни один великий человек не принадлежит себе: они рабы своей идеи. И эта таинственная сила ревнивее женщины, она поглощает их целиком, требует, чтоб они жили только ею, или же убивает их во славу свою. Видимые проявления этой внутренней жизни схожи о эгоизмом. Но кто посмеет сказать, что человек, отдавший всего себя счастью, просвещению или величию своей эпохи, эгоист? Разве можно упрекнуть в эгоизме мать, все приносящую в жертву своему ребенку? И тот, кто пренебрежительно отзывается о гении, просто не видит, как плодотворно его творчество. Жизнь поэта — непрерывная жертва, и ему надо обладать поистине титанической силой, чтобы наслаждаться при этом радостями обыденного существования. Какие только несчастья не обрушиваются на него, когда, по примеру Мольера, он захочет жить жизнью чувств и в то же время изображать их самые мучительные коллизии! Лично для меня комизм Мольера ужасен, когда я сопоставляю его с жизнью писателя. Гений своим великодушием должен быть почти равен богу, и я отвела вам место в благородной семье этих мнимых эгоистов. Если бы я обнаружила сухой расчет, тщеславие там, где я любуюсь самыми дорогими мне цветами души, — о, какая глубокая скорбь охватила бы меня! Надежды уже обманули меня на семнадцатом году жизни. И каково было бы мне узнать в двадцать лет, что слава — обманчива. Видеть, что тот, кто выразил в своих творениях чувства, таящиеся в глубине моего сердца, не понимает этого сердца, доверившегося ему одному!.. Знаете ли вы, мой друг, что случилось бы со мной тогда? Я открываю сейчас перед вами самый потаенный уголок моей души. Так вот, я сказала бы отцу: «Выберите зятя себе по душе, а я, я отказываюсь от собственной воли, выдайте меня замуж по своему желанию». И будь это нотариус, банкир, скряга, глупец, провинциал, несносный, как осенний дождь, пошлый обыватель из захолустья, будь это фабрикант или храбрый, но тупой вояка, — мой будущий муж нашел бы во мне покорную и преданную рабу. Но как ужасно ежеминутно, ежечасно убивать самое себя! Никогда моя душа не раскрылась бы под животворящими лучами солнца страстной любви. Ни одна жалоба не сорвалась бы с моих уст, и ни отец, ни мать, ни мои дети не узнали бы о том, что погибла душа, которая заставляет сейчас блестеть мои глаза и, вырвавшись из темницы, летит, расправив крылья, к вам и, притаившись, как муза Полигимния [66] , в углу вашего рабочего кабинета, вдыхает тот воздух, которым дышите вы, и тихо осматривает все вокруг любопытным взором. Быть может, гуляя по полям вместе с мужем, я иной раз, отстав на несколько шагов от моих малюток, проливала бы втайне горючие слезы, видя сияющую красоту утра. И, наконец, я сохранила бы в сердце и сберегла бы в глубине шифоньерки маленькое сокровище, сокровище всех девушек, обманутых любовью, этих бедных поэтических душ, которых чья-то лживая улыбка привела на костер мук. Но я верю в вас, мой друг, и эта вера освящает самые сумасбродные мысли, подсказанные мне тайным честолюбием, а по временам — видите, до чего доходит моя откровенность — я тороплю ход начатой нами книги, ибо я уверена в неизменности своего чувства, в постоянстве своих мыслей. Ведь мое сердце умеет любить, оно способно на героизм ради долга, если только любовь может когда-нибудь превратиться в долг!

66

Муза Полигимния— в древнегреческой мифологии богиня, покровительница лирической поэзии.

Если бы вы последовали за мной в восхитительное убежище, которое я создала в своих мечтах и где мы оба так счастливы, и если бы вы догадались о моих планах, пожалуй, у вас вырвалось бы слово «безумие», и, возможно, я была бы жестоко наказана за то, что высказала столько поэзии — и кому? — поэту. Да, я хочу быть источником вашей жизни, неиссякаемым, как красота природы, быть всем для вас в течение тех двадцати лет, которые нам даны, чтобы блистать. Я хочу кокетством, изысканностью отогнать пресыщение; я буду мужественной в своей супружеской жизни, как другие женщины мужественны в жизни светской. Я хочу быть разнообразной в счастье, изобретательной в нежности, я внесу игру в самое верность. Я удовлетворю свое честолюбие, изгладив память о моих соперницах, отвратив все житейские невзгоды кротостью супруги, гордым ее самоотвержением. Всю жизнь я буду печься о своем гнезде так же заботливо, как пекутся птицы о нем в течение нескольких дней. Вот какое роскошное приданое предназначается и будет принадлежать великому человеку, и его не коснется грязь пошлых человеческих сделок. Считаете ли вы и теперь ошибкой мое первое письмо? Порыв какой-то неведомой силы бросил меня к вам, — так буря бросает розу к подножию величественного дуба. А в том письме, которое я храню у своего сердца, вы воскликнули, как некогда воскликнул ваш предок, отправившийся в крестовый поход: «Так хочет бог!»

Но вы, должно быть, скажете: «Как она болтлива!» А мои близкие говорят обо мне: «Она слишком молчалива, наша мадемуазель».

О. д'Ест-М.».

Эти письма показались весьма интересными лицам, любезности которых эта переписка обязана своим появлением в «Человеческой комедии»; вполне возможно, что читатель не разделяет их восхищения поединком, который вели на бумаге два юных ума, скрываясь друг от друга под маской инкогнито. Из ста зрителей такого турнира восемьдесят наверняка почувствуют скуку. Уважение, на которое имеет право большинство во всякой стране с конституционным образом правления, даже если это большинство только предполагаемое, побудило нас опустить одиннадцать последующих писем, коими обменялись Эрнест и Модеста в течение сентября. Если же большинство окажется снисходительным и заинтересуется этими письмами, оно поможет нам когда-нибудь опубликовать их на страницах нашего романа.

Острый ум Модесты в сочетании с нежностью ее сердца пробудил поистине героические чувства в душе несчастного Эрнеста, и он дал им полную волю в письмах, которые нарисует воображение читателя, угадав дуэт этих двух свободных душ, и, возможно, нарисует еще прекраснее, чем они были в действительности. Вся жизнь Эрнеста сосредоточилась в дорогих ему клочках бумаги, как существование скряги — в банковых билетах, а радость Модесты при мысли, что она внесла волнение в жизнь прославленного человека и, вопреки расстоянию, стала ее смыслом, сменилась глубокой любовью. Сердце Эрнеста дополняло славу Каналиса. Увы, нередко только из двух мужчин можно создать совершенного любовника, подобно тому, как при сочинении романа можно получить типический образ, соединив черты нескольких сходных между собой характеров. Какой женщине после задушевной беседы в гостиной не случалось восклицать: «Этот человек мог бы быть моим идеалом по своим душевным качествам, но я люблю вот того, хотя к нему меня влечет одно лишь волнение чувств!»