Модные магазины и модистки Москвы первой половины XIX столетия

Руденко Татьяна Владимировна

Идеи для подобных шедевров во множестве вывозились из Парижа. Поэтому «главные модистки петербургские предпринимают каждое лето плавание во Францию, и, новые Аргонавтки, привозят с собою, если не золотое руно, то, по крайней мере, не меньшие сокровища: новые идеи для нарядов, новые законы моды. В числе таких вертлявых Аргонавток находилась посланница модного магазина г-жи Пюифера [16] , возвратившаяся к нам с блистательными трофеями. Кто хочет получить понятие о том, что составляет теперь принадлежность модного наряда, тех приглашаем в магазин г-жи Пюифера. Здесь не налюбуешься наколками (coiffures) в стиле средних веков и Возрождения, a la Помпадур, крошечными блондовыми чепчиками, украшенными бархатными цветами, и т. п. Но, что можно назвать совершенною новостью – это ток Тартикос (Tarticos), имеющий вид греческого тока, но составленный из материи, на которую нашиты золотые украшения. В Париже эти токи заказываются только у одной модной модистки, и у нее-то училась посланница магазина Пюифера, M-lle Dechabanne, которая поэтому единственная мастерица в Петербурге для составления этих накладных узоров и украшений. При наступлении времени на зимние шляпки рекомендуем этот же магазин, где найдете привезенные из Парижа филиграновые сетки, которыми теперь покрывают атласные шляпки. Бархатные шляпки там восхитительны»³⁵⁶. Ее коллега «m-lle Heliot (на Невском проспекте в доме Чаплиных)… возвратившаяся из Парижа, привезла оттуда множество драгоценных

идей, которыя она с удивительным вкусом применяет к шляпкам, уборкам, чепчикам и так далее. В эту минуту магазин ея наполнен прелестными вещами»³⁵⁷.

16

На Большой Морской, в доме Лесникова.

Хотя производители одежды и обуви зачастую происходили из иностранцев, выезжали за границу для ознакомления с европейской модной индустрией и закупки необходимых материалов, создавали свои изделия по французским образцам, их деятельность регламентировалась русскими законами. Правила, введенные в 1822 году, существенно ограничивали импорт предметов одежды. Например, дозволялось ввозить только стружковые и соломенные шляпы, все другие находились под запретом. Запрет охватывал все узорчатые непрозрачные шелковые изделия (пестрые, вышитые, набивные, с цветными узорами, с золотом и серебром). Шелковые ленты и чулки допускались на русский рынок, но взималась значительная пошлина – по 4 рубля за фунт. Ввоз прочих шелков ограничивали пошлиной: для одноцветных непрозрачных шелковых тканей – по 4 рубля с фунта, для полупрозрачных и прозрачных материй без узоров – по 8 рублей и для таковых с цветными узорами, золотом и серебром – по 12 рублей. В последующие годы допустили к ввозу некоторые виды узорчатых непрозрачных тканей и платков, но обложили существенной пошлиной. Конечно, некоторое количество импорта поступало на российский рынок: в 1820–1821 годах ввоз шелковых изделий оценивался в 2 807 450 рублей серебром в год, в 1822–1823 годах он заметно уменьшился до 1 471 881 рубля серебром, но затем начал постепенно увеличиваться и к 1839–1843 годам по европейской торговле достиг 3 371 381 рубля серебром. В середине 1840-х годов приблизительный годовой расход на шелковые изделия по стране достигал 12 миллионов рублей серебром, треть из которых уходила на иностранные изделия, а остальное составляло оплату товаров русских фабрик. Кроме того, в 1842–1846 годах закупили дамских уборов на 98 809 рублей серебром, блонд, кружев и тюля – на 374 347 рублей серебром, стружковых и соломенных шляп – на 185 430 рублей серебром³⁵⁸. Такова официальная статистика. Внимательная к чужому быту иностранка писала в 1825 году, что «в Петербурге не производят ничего сносного – вся одежда приходит из Франции и Англии»³⁵⁹. В последующие десятилетия, то есть в царствование Николая I, только часть тканей и предметов одежды в модных магазинах имела европейское происхождение, остальное производилось в России. По этому поводу осведомленный современник писал: «В некоторых магазинах, для приманки, выписывается некоторое число модных парижских товаров, позволенных к привозу тарифом»³⁶⁰. В другом очерке этот же автор, рассуждая об иностранных магазинах, утверждал, что в них «не русское есть сам только хозяин или хозяйка. <…> Скажу вам более: поверите ли, что все эти прозрачные платья, все эти воздушные одежды, которые чрез цельные стекла пленяют взоры прекрасного пола, производят свою родословную прямо из Гостиного двора. Ваши тюли, газы, крепы, петинеты, кружева, ленты и, словом, – все нежное продается почти исключительно в Гостином дворе, и переходит в нежные руки модных торговок из крепких мышц русских купцов. <…> Но я умолчу вовсе о модных лавках. главное их занятие состоит в шитье и приготовлении уборов из русских товаров русскими швеями, по образцу французских картинок, под надзором французских мадамов»³⁶¹. Другой современник устами своего персонажа говорит: «Ведь все моды-то. идут из Парижа: там настоящие, а здесь что, дрянь, да и как дорого, если бы ты знала: я видела у мадам Лебур настоящую шляпку, прелесть! да они еще и не продают настоящие парижские шляпки, а выписывают себе для образца да и шьют по ним»³⁶². Автор исследования о женском труде в столице писал: «Некоторые из самых известных здешних модных магазинов с иностранной фирмой, принимая заказы, отдают их на сторону в руки штучниц, так что иное великолепное бальное платье, вышедшее из заведения знаменитой модистки, бывает иногда сшито где-нибудь на Песках или на Выборгской, так что в этом случае дамы платят большие деньги собственно не за работу, а за фирму, из-под которой выходит дамский наряд»³⁶³.

Следует сказать, что русские мануфактуристы вырабатывали немало качественных тканей, которые частенько выдавались за иностранные. Мемуарист описывал, как в Могилеве ему предложили «приобрести по дешевой цене контрабандное голландское полотно.

Магазин русских изделий в доме князя Гагарина на Кузнецком Мосту в Москве

<…> Мой Радзиковский польстился перспективой выгодно перепродать таковое полотно в Москве и на эту спекуляцию упросил меня дать ему денег в счет будущего жалованья. он вышел с своей покупкой, тщательно обернутой в бумаге и с ярлыком, как следовало быть заграничному холсту. Полячок мой уже метил на шурина моего Алексея Ивановича Нарышкина как на готового покупателя, зная его наклонность франтить туалетными принадлежностями; но каково было в Москве его разочарование, когда знатоки этого товара нашли, что контрабандный холст был православного ярославского изделия, какое можно было купить в Москве дешевле, чем слупили с Радзиковского»³⁶⁴. Сегодня наша промышленность практически полностью парализована и ничего не производит, все более или менее качественные ткани и предметы одежды завозятся из Европы, и нам трудно поверить, что сто пятьдесят лет назад картина была совершенно иной. Москвичка Мария Александровна Лопухина покупала ткани для своей кузины, проживавшей за границей. В одном из ее писем читаем: «Такого газу, как ты желаешь, больше не выделывают, зато есть золотой и серебряный муар, он великолепен и мягок, как шелковый. Кроме того, есть муар розовый, синий, пунцовый, желтый, лиловый и серебряный. Все это прелестно на вид и, как я сказала, имеет совершенную мягкость шелкового. Цена не так уж велика, по семнадцати с полтиною»³⁶⁵.

Чтобы познакомить русских покупателей с отечественными производителями тканей и других изделий, в обеих столицах попеременно устраивались мануфактурные выставки. Первая такая выставка открылась в Петербурге в 1829 году, ее посмотрело «более ста тысяч человек, следовательно, почти третья часть всего населения» столицы³⁶⁶. К посещению допускались свободно люди всех состояний, а Николай I всячески покровительствовал этому начинанию – и выставки вызывали живой интерес горожан. В 1833 году в Петербурге проходил уже третий форум. Светская дама Долли Фикельмон записала в своем дневнике: «В настоящее время в здании Биржи – выставка русской промышленности, в которой в последние годы замечается огромный прогресс. На ней представлены поистине прекрасные вещи. Особенное восхищение вызывают станки, инструменты, оружие, всевозможные изделия из металла и пр. Ткани также стали делать значительно лучше и красивее. Выставка хорошо оформлена и размещена в чудесной зале; толпа посетителей. Позавчера мы встретили там Императрицу. <…> Там же я впервые увидела только что прибывшую мадам Крюднер, красивую молодую женщину»³⁶⁷. В те же дни Константин Яковлевич Булгаков писал брату: «Сам я, право, не умею сказать, на какой предмет я более любовался. В своем роде всякая вещь отлична, так что все почти куплено, хотя иное и недешево»³⁶⁸. Женщины, в отличие от Булгакова, всегда умели сказать, что их влекло Екатерина Свербеева на этой выставке отметила «восхитительную мебель… прекрасную малахитовую вазу, стоит 18 000 рублей, соломенные шляпы, похожи на итальянские, сделаны на русской фабрике, находящейся в Туле (примечательная вещь), качество соломы хорошее, шляпа стоит 50 рублей»³⁶⁹.

Юлия Петровна Перцова оказалась в Петербурге несколькими годами позднее и тоже застала мануфактурную выставку, в ее дневнике читаем: «Первая зала была довольно скучна для меня, потому что тут большею частью были разные машины, но во второй совершенно глаза разбежались: хрусталь, фарфор, бронза, столько богатства, столько вкуса, изящества, что право не успеешь взглянуть попристальнее на одну вещь, как уже другая бросается в глаза. <…> Обошедши еще несколько комнат, мы пришли в комнату, где мужчины оставались равнодушными, а дамы с жадностью рассматривали все, а некоторые боясь соблазна обегали их, кажется, зажмуря [17] глаза и, признаюсь есть чем соблазниться! Какие кисейки, какие материи! На многих уже были приколоты билетики: куплено Юсуповой, куплено Нарышкиной, продано и прочее»³⁷⁰.

17

Так в первоисточнике.

В мануфактурных выставках активно участвовали знакомые нам башмачники. В 1835 году в залах московского Благородного собрания выставляли свои изделия фирмы Брюно, Зармана (Цармана), «иностранца Карла Пироне»³⁷¹. Мастерские обоих Зарманов и башмачницы Брюно вновь демонстрировали свою обувь на очередной московской выставке 1843 года³⁷², причем «сапожный и башмачный мастер Брюно за сапоги и башмаки хорошей и прочной доброты» удостоился малой серебряной медали, его коллеги «цеховые Царман старший и Царман младший за дамския башмаки» были отмечены публичной похвалой³⁷³. На московской выставке 1853 года Матвей Пироне выставил сапоги и колодки³⁷⁴, и «сапожныя изделия г. Пироне занимали, бесспорно, первое место как по качеству материала, так и по работе. Материал, как видится, употреблен был лучший заграничный. Не говоря о прекрасных фасонах, особенно замечательна строчка у лаковых сапог»³⁷⁵. Другой обозреватель московской выставки 1853 года размышлял о производстве обуви в городе: «Что сказать об обуви? На выставке она и дешева и хорошо сделана; но в продаже вы встретите совершенно другое. Если обратитесь к сапожнику Немцу или башмачнику Французу, то услышите такия цены, каких нет и за границею, где обувь шьют, по большей части, из русской же кожи. Если пойдете в ряды… то как раз купите или подклеенныя столярным клеем калоши или сапоги, сшитые в двенадцать приемов шила»³⁷⁶. Как видим из этого отзыва, обувной рынок предлагал две крайности: качественную работу, отмеченную изящностью, за которую приходилось дорого платить, и дешевые непрочные изделия, лишенные следов элегантности. Тем временем городской покупатель нуждался в доступной по цене и добротно сшитой обувке.

В мануфактурных выставках неоднократно участвовала семья цветочницы Лапиной, в 1829 году получив серебряную медаль, в 1831-м – золотую медаль от мануфактурного совета с правом носить ее на аннинской ленте и богатый бриллиантовый фермуар от императрицы. Купец Дмитрий Лапин представлял свои изделия и на московской выставке 1843 года³⁷⁷. На московской мануфактурной выставке 1853 года выставляла свои изделия мастерская де Ладвез³⁷⁸.

Таким образом, в эпоху Николая I многие ткани и предметы одежды изготавливались в России. Во время же заграничных поездок модистки приобретали в первую очередь новые знания, знакомились с новинками сезона, изучали особенности кроя и отделки. Об этом они сообщали в своей рекламе. Москвичка София Латрель «внимательно изучила… все новые покрои и фасоны и с собой привезла богатую коллекцию самых моднейших выкроек», а также «искуснейшую модистку»³⁷⁹. Однако разовых поездок недостаточно, чтобы улавливать малейшие изменения во вкусах, и ремесленники не теряли связи с европейскими коллегами. Анна Якобсон сообщала: «Я имею теперь переписку с лучшими парижскими модистками и получаю последние фасоны и разные моды из первых рук»³⁸⁰. Одновременно для первой половины столетия характерна низкая мобильность русских мастериц, которая ограничивала их профессиональные возможности и не позволяла им свободно конкурировать с иностранными коллегами. Из газетных сводок об отъезжавших за границу видно, что туда отправлялись преимущественно лица иностранного происхождения, а из русских – дворяне, высокопоставленные чиновники и немногие купцы, состоявшие в 1-й и 2-й гильдиях, только в 1850-х годах стали изредка встречаться имена русских цеховых.

Чтобы максимально приблизить качество своих изделий к европейскому уровню, хозяева-иностранцы приглашали из-за границы в свои мастерские швей и закройщиц, постигших секреты мастерства в парижских ателье. В начале 1820-х годов «из магазина Марии Рисс, что на Кузнецком Мосту, в доме Столбкова, парижский дамский башмачник, кончив свой срок, уехал; ныне приехал в оный из Парижа другой башмачник, работающий гораздо превосходнее прежняго»³⁸¹. Хозяйка магазина дамских уборов в доме Татищева на Кузнецком Мосту купчиха Анна Карловна Делавос в 1830 году «выписала из Парижа двух мастериц, одну для делания платьев, а другую для шляпок и чепчиков». Два года спустя Анна Карловна «выписала из Парижа модистку и портниху из самых лучших магазинов парижских»³⁸². По сведениям на 1831 год, в ее магазине числились 2 работника и 10 учеников, возраст последних не превышал 18 лет³⁸³.

Госпожа Фабр пригласила некую мадам Фанни Зиммерманн, уже известную своим талантом в столицах Франции и России. Еще через несколько лет, «желая присоединить шитье платьев, салопов и корсетов к головным уборам, уже столь известным в Москве… выписала из Парижа девицу, которая только что вышла первою ученицею от г-жи Викторины, модистки, которая приобрела большую славу в Париже»³⁸⁴.

Приглашенные иностранцы выполняли наиболее ответственную работу: кроили, придумывали фасоны и отделку, осуществляли примерку и «посадку» изделия, следили за аккуратностью шитья. Зная об этом, некоторые русские портные вместо самосовершенствования пускались на лукавство. Современница вспоминала вывеску, которая вызывала смех у всех, кому о ней рассказывали: «Портной Емельянов из Лондона и Парижа»³⁸⁵. Обманывали еще и с целью взять за работу более высокую плату. Именно так поступает визитер в рассказе «Петербургский день». «В передней раздался звонок. Матвей, выпроводив прачку, явился отпереть двери. Вошел белокурый молодой человек, довольно франтовато одетый, с узлом, завернутым в кусок черного коленкора.

– Портной, что ли? – спросил Матвей.

– Портной. Метр-тальер. Барин дома? – осведомился в свою очередь вошедший.

– Дома. Платье принесли? Обождите тут, сейчас доложу.

– Хорошо. Да вот что, почтеннейший, скажите-ка мне перво-наперво, барин ваш говорит по-французски?

– По-французски? Для чего ему? Н-нет, по-французски он, кажись, не говорит.

– Ну, тогда я буду заместо француза. Карашо. Доложите, почтеннейший, что француз-закройщик платье принес от портного Плевушина.