Моё печальное счастье
Шрифт:
Мне пришлось однажды побывать в больнице, навещая Артура с его свищем, и от той поры у меня сохранилось тягостное воспоминание. Наша больница похожа на тюрьму. Окна забраны решетками, фасад окрашен в серое, а ограда слишком высока для заведений подобного рода. Когда открыли дверь скорой, я буквально выбросилась наружу, так как эта гонка в конце концов выпотрошила меня. Буря стихала. Время от времени еще налетали порывы напоенного влагой ветра, но небо уже очищалось, и временами сквозь разрывы облаков можно было видеть луну.
Санитары выкатили носилки по миниатюрным металлическим
— Эй, малышка, не стойте здесь, входите, вы же дрожите!
Он был прав. Плечи мои трясло, зуб на зуб не попадал. Я прошла по бетонному настилу, ведущему к дверям. Вестибюль освещался двумя синеватыми лампочками. Стены были окрашены зеленоватой, цвета мочи эмалевой краской. Какое-то растение с жирными листьями, подаренное, несомненно, признательным больным, хирело в огромном кашпо. От двери до двери выстроились деревянные скамейки. Я присела и стала ждать, стараясь упорядочить свои мысли, но снова оказывалась на карусели! На карусели, несущейся в неистовом, сумасшедшем, головокружительном вихре, где вместо традиционных деревянных лошадок я различала лица персонажей, окружавших меня в жизни, но в невероятных позах: маму с фиолетовой заячьей губой в старой дедушкиной пелерине; Артура перед телевизором, болеющим за борца-кетчиста; пьяную Тельму на диване и, наконец, месье за рулем. За рулем, но без автомобиля, если точнее. На расписном заднике этой карусели пролетали мимо меня все остальные — американский генерал, человек с фонарем… Эти, хотя и не имели ко мне отношения, но тоже отпечатались в моей памяти.
Прошло, должно быть, немало времени. Мне казалось, что больница пуста. Однако с регулярными интервалами раздавался громкий женский крик, после чего все снова погружалось в апатию.
Внезапно в конце коридора показалась пожилая монахиня. Торчащие по обе стороны головы концы ее огромного чепца били по воздуху, как крылья гигантской морской птицы, стремящейся подняться ввысь. На ней были очки в железной оправе, а поверх накрахмаленного платья надет вязаный синий жакет. Заметив меня, она удивилась.
— Вы ждете кого-то, дитя мое?
Я ждала не кого-то, а что-то — ответа, который должен был решить мою судьбу.
— Я домашняя работница тех людей, которых привезли только что, милосердная сестра.
Она понимающе кивнула.
— Вы были в машине?
— Нет, милосердная сестра…
Молчание. Еще раз пронзительно закричала женщина, нарушив вязкую тишину больницы. Я спросила машинально:
— Отчего она кричит?
— Она рожает.
Я по-глупому залилась краской, из-за того, что именно монахиня употребила такое слово. Однако эта пожилая женщина, вопреки своему облачению, не так уж и походила на сестру милосердия. Она скорее напоминала тех старых фельдшериц, что разъезжают по стране на велосипедах, делая уколы. От всего ее существа исходили уверенность, доброта, деятельный порыв. Она наверняка пользовалась здесь большим авторитетом и умела говорить с больными.
— Я могу узнать что-нибудь о моих хозяевах, милосердная сестра?
— Месье ранен не тяжело, у него порез на бедре и вывихнуто плечо…
Она замолчала, разглядывая меня, видимо, примериваясь, смогу ли я выдержать остальное.
— Мадам умерла?
— Да.
Карусель замерла, как замирает круг рулетки. Тельмы больше не было. Ее зимняя прогулка в голом лесу пришла к концу.
Я отвернулась, и взгляд мой упал на кружевную листву зеленого растения. Филодендрон! Я всегда помнила это варварское название. Нижние листочки пожелтели; куст собирался умереть, как Тельма Руленд. Больничный воздух не подходил ему: это было нежное и капризное создание…
— Он знает?
— Нет еще…
— Я могу его видеть?
— Пойдемте…
Она поднималась впереди меня по деревянной лестнице, по ступеням, покрытым мягкой резиной. Я, по-видимому, ее занимала, и она не переставала поглядывать на меня поверх маленьких овальных очков.
— Вы давно у них на службе?
— Несколько месяцев… Восемь, кажется…
— Они иностранцы?
Мы продолжали говорить о «них» в настоящем времени. Тельма не имела пока права на прошлое, ведь ее не остывшее еще тело было где-то рядом, создавая ощущение живого присутствия. Завтра или послезавтра ее предадут земле и о ней заговорят в прошедшем времени.
— Американцы, милосердная сестра.
— Как это все ужасно…
— Да, милосердная сестра.
Джесс лежал в палате второго этажа вместе с еще одним больным — длинным, худым и желтым стариком с белыми усами; тот не спал и молча разглядывал соседа. Царапины на лице Джесса были замазаны зеленкой, его было не узнать. Голова, утонувшая в огромной подушке, показалась мне совсем маленькой и нежной, как золотистая головка ребенка!
— Хелло, Луиза!
Голос остался голосом мужчины, мужественного, стыдившегося своей слабости и старавшегося сохранить невозмутимость.
— О, месье…
Я остановилась в ногах кровати, не в силах подойти ближе. При виде его, живого, в этой безликой постели у меня закружилась голова.
— Вы знаете что-нибудь о моей жене?
Пожилая монахиня приблизилась к нему. Когда она двигалась, от ее одежды исходил запах эфира. Она села на край кровати и взяла Джесса за руку. Он тотчас все понял.
— О, я понимаю, — пробормотал он.
Я ждала, не заплачет ли Джесс. Но он оставался недвижим, только поднял взгляд к потолку, и это я разразилась рыданиями.
Мы оставались у его изголовья около часа; он не бросил нам ни одного взгляда, не произнес ни слова. Время от времени сосед по палате кашлял, и только это нарушало то двусмысленное оцепенение, в которое мы все глубже погружались. Даже на сестру, по-видимому, подействовало тревожное и гипнотическое состояние этого охваченного отчаянием мужчины. Что происходило в нем, что скрывала бесстрастная маска? О чем вспоминал он? Что за мучительные думы преследовали его? Мы понимали: он мысленно отправился в далекое странствие, он вновь проживал свою жизнь с Тельмой и старался освоиться с тем, что его жены больше не существует.
На наших глазах совершалась метаморфоза. И хотя внешне это было незаметным, последствия могли стать непредсказуемыми.
Мы ждали, от всей души сочувствуя этому состоянию, напоминавшему прострацию. Наконец месье Руленд глубоко вздохнул, как математик, которому внезапно пришло решение труднейшего уравнения.
— Когда я смогу выйти отсюда? — спросил он у сестры.
— Через два-три дня, возможно и раньше; подождем, что скажет главный врач, он осмотрит вас завтра утром.