Мое волшебное чудовище
Шрифт:
Боже мой, Клара, мне даже не верится, – заплакал я.
Мне тоже, – Клара плакала как маленькая девочка, а я целовал ее и целовал, в губы, в шею, в волосы, в изящный вздернутый носик, в солоноватые щеки, я целовал и думал, что теперь вся моя судьба в ее руках, в руках этого драгоценного создания, словно по мановению сказочной палочки превратившегося из чудовища в красавицу, и еще я подумал о том, что все равно буду ее звать моим волшебным чудовищем, ибо никогда не забуду, какой она была и какой она теперь стала, хотя для меня она всегда
Глава 25
Как действенник
теряет свою
действенность.
История Иды глазами
олигофрена-эксцентрика
Только через две недели Иван Кузьмич и Петр Петрович уехали из деревни, оставив нас с Рыжухой жить одних в домике Ивана Кузьмича. После себя они оставили несметное количество пустых бутылей и бутыльков, как я звал про себя четвертинки.
Иван Кузьмич с большим удовольствием пропил все триста долларов, которые я ему дал на ремонт квартиры. А перед самым нашим расставанием его вдруг обуяло такое могучее желание продолжить с Петровичем свое отравление алкоголем, что он даже не постеснялся меня при Рыжухе спросить, а не дам ли я ему еще денег на ремонт его квартиры, но я в ответ сунул ему под нос такой здоровенный кукиш, что Кузьмич только крякнул и репу свою почесал, и говорит:
Поехали что ли, Петрович, а то все дороги чего-то развезло, видно, весна уже к нам пожаловала!
Да так и отбыл, сердечный! До ужаса взволнованный отсутствием денежных знаков!
А мы между тем жили, жили и не тужили. Рыжуха моя вскорости сняла с себя этот уже надоевший ей гипс, и сама без моей помощи стала выходить во двор.
Вообще, она очень любила природу и часто выходила на двор. Иной раз выглянешь из избы, а она уже поблизости – рядышком под кустиком примостилась! И так застыдится, зардеется вся, сидя на корточках-то, а меня все смех разбирает, и на нее любо-дорого глядеть. Вся красная как аленький цветочек, и такая маленькая, когда на корточках-то, такое ощущение, будто прямо из землицы растет.
А я как выйду, подбегу к ней, да как засвищу над ней соловьем, да взовьюсь над ней соколом, так она кисонька моя и прослезится, и заулыбается вся! А уж от стыда ли это, али от любви какой, это уж пусть профессора решают. Им ведь за это деньги платят!
Так мы и жили потихонечку, я картошку в печке пеку, да в магазин за хлебом бегаю, и за молоком к бабке Маланье, а моя Рыжуха с Альмой возле дома гуляет, гусей соседских пугает, на кур и петухов ужас наводит.
И все бы ничего, но однажды мне Рыжуха и говорит:
– Чтой-то ты, – говорит, – Тихон, до меня, как до бабы никак не касаешься?! Неужто, – говорит – я противна тебе?!
Да, что ты, – говорю, – кисонька, я ж тебе чуть ли не каждый вечерок палец в твою пещерку волшебную сую!
Да-к, то, – говорит, – пальчик, а есть, – говорит, – у тебя и зайчик!
А сама мне руку в штаны запускает, и хватает меня за писун, и смеется, как оглашенная! А Альма лает дура, радостно, а почему лает и сама не знает, ей лишь бы Рыжухе угодить!
А Рыжуха меня схватив таким макаром, к постели ведет.
Буду, – говорит, – Тихон, учить тебя уму-разуму, а то ты так безграмотный и помрешь!
Да мне, – говорю, – помирать еще вроде рано, а что касается безграмотности моей, то честно признаюсь, что я еще пока действенник!
Не действенник, а девственник! – смеется Рыжуха.
А не один ли черт, – говорю, а сам чего-то все потрясываюсь от волнения-то, – мне бы, – говорю, – киношку какую-нибудь образовательную про траханье поглядеть, поучиться, как у людей все это получается-то, и у меня бы, глядишь, и у самого бы вышло!
Это порнушку что ли захотел, – смеется Рыжуха, а сама мой писун как игрушку какую-то вертит, то так, то эдак повернет, а писун-то чего-то вдруг расти начал, отродясь с ним такого еще не случалось.
Ты, говорю, колдунья, что ли?! – а сам на Богородицу в углу кошусь.
И колдунья, и вещунья, Тихон, – засмеялась громко Рыжуха, и давай с нас обоих одежу срывать! Сорвала одежу, да как уляжется вдруг на меня, да как ее ножки вдруг разлетятся в разные сторонки постельки, как птички какие невелички, я сам и не заметил, как писун мой в ее пещерку попал!
А дальше слов нет, одна Анафема! И стыдобища! Вся рожа красная, как печка горит!
А тут какой-то здоровенный милиционер в избу входит, коллега мой деревенский, и глазенапы свои на нас с Рыжухой вытаращил:
Эка, – говорит, – вас пробрало, даже дверку забыли закрыть!
Да, закрой, – говорю, – дверку-то с другой стороны! Ирод окаянный!
Да, я от удивления чего-то никак сдвинуться не могу, – уже робея, шепчет он, – и хочу сдвинуться, да ноги чего-то не слушаются! Честное слово!
Ну, прикрыл я одеялом Рыжуху, а сам к нему иду, и на ходу рубаху накидываю. Трогаю его, а он действительно, как каменный стоит! Ну, точно как памятник какой!
С вами, – говорю, – и в самом деле что-то не в порядке! Что делать-то будем?!
А он говорит:
Вы меня водой холодной окатите, и я живо войду в свою силу!
Ну, я его из ведра и окатил холодной водицей, а он и на самом деле задвигался! Заходил кругами по избе, все чего-то вынюхивает, все высматривает!
Я ему и говорю:
Что это вы, товарищ милиционер законы нарушаете, я ведь тоже был милиционером, а поэтому могу вам точно сказать, что осмотр жилища без согласия проживающих в нем лиц просто так не производится!
Ой, – говорит милиционер, – простите, это у меня, наверное, от нервов, это просто я вашего сексу нагляделся, и все в себя придти никак не могу!
А что делать-то? – спрашиваю.
Что делать, что делать, – шепчет он, а сам на Рыжуху поглядывает, да головой как филин лесной вертит. – Что делать? Что делать?